Отдел, в который попал Александр Андреевич, занимался противотанковыми снарядами, которые в ту пору еще управлялись по проводам, — НУРСами. «Аперцепторная система» состояла в том, что к ракете крепилась небольшая катушка, которая разматывалась по мере движения снаряда; этот разработанный еще немецкими конструкторами проводной вариант, когда оператор должен совмещать ракету с танком, уже через несколько лет, с появлением инфракрасного наведения и лазерных прицелов, безнадежно устарел, но Проханов этого еще не знает: на тот момент он совершает «некое большое открытие», «даже на патент хотели подавать». Он мечется по танковым полигонам, ночами паяет схемы, сидит за чертежным столом — и переживает нечто вроде катарсиса, связанного с техническим творчеством. У него происходят «озарения», он чувствует «сладость, упоение». «Я знаю, что любое творчество — литературное, музыкальное, техническое — имеет божественную природу. Расщепление происходит функциональное: одни творят в области искусств, другие политику, третьи — супермашины». За свою жизнь он успел попробовать принципиально разные виды творчества и везде, похоже, преуспевал; исследуя его биографию, мы убедимся, что его путь — история агента Духа, что вся его жизнь — это поиск нового опыта и нового материала для преодоления и «воскрешения», такого преодоления, при котором будет выделено максимальное количество энергии. Техника, политика, литература.
Зная его, не приходится удивляться, что он продолжает эпатировать окружающих. По примеру своих псковских друзей, архитектора Скобельцына и Семенова, он отпускает себе бородку — не хэмовскую (хотя Хемингуэй лежит у него в дипломате: пару лет назад, в 1959-м, вышел двухтомник, и это была самая популярная в СССР книга), а что-то вроде эспаньолки. Такого рода «выпадения из стиля» не приветствовались и даже осуждались. Директор института, например, отзывался о Проханове так: «Этот, молодой инженер, который с бородой ходит».
В КБ он проводит полтора года и постепенно начинает тяготиться тамошним антуражем. Его раздражает и угнетает система кордонов, пропуска, охрана — «бабы в формах с пистолетом на толстых бедрах», «как в концлагерях», «ощущение того, что я прихожу в заведение, где на вахте сидят контролирующие меня люди». Он понимает, что, погружаясь в НУРСы и «электронные пакеты», теряет свою гуманитарную компоненту. «Я был на развилке, был раздираем двумя формами творчества. Меня это страшно тяготило. Либо я должен был сказать себе, что я закрываю книги Блока раз и навсегда и занимаюсь только системным анализом, информатикой, электроникой, где мне открывалось огромное будущее — „Майкрософт“ и так далее, либо я порываю с инженерией. И я страшно мучился, был сжигаем этим дуализмом». Эта тема джекилхайдовского раздвоения будет преследовать его всю жизнь и часто проявляться в романах: апогея все это достигнет в «Политологе», где главный герой Стрижайло утратит контроль над собой полностью.
Именно на эти полтора года, по-видимому, приходится пик отношений с его Прекрасной Дамой — полумифической «Невестой», про которую упомянет в своем предисловии даже не особенно близко знающий его Трифонов. Последний запомнил только то, что Проханову пришлось ее «бросить», но никаких деталей ему известно не было. Из разговоров и нескольких пассажей в «Полете вечернего гуся», «Месте действия», «Дворце» можно понять следующее. Эта девушка училась на филологическом факультете «на кафедре русского языка», была «знатоком древних текстов» и могла свободно читать «письмена на каменных, вмурованных в стены плитах». Кроме того, она, кажется, прекрасно говорила, во всяком случае, «мучила» его своей лексикой, огромным словарным запасом, «а я был технарь». На предложение заглянуть в ресторан героиня отвечает: «Но егда веселишися многими брашны, а мене помяни сух хлеб ядущи. Или питие сладкое пиеши, а мене помяни теплу воду пьюща». Единственное, чем он мог парировать, — это стихами собственного сочинения: «Милая, я слишком часто грежу / Красными лесами на заре, / Будто я иду по побережью / Незнакомых и холодных рек».