Четырехстолбовой! Остров мал, его размеры охватывались взглядом. «Столбы» – обветренные гранитные глыбы – расположены в восточной части.
Лагерь Глеб устроил возле «столба», нижняя часть которого будто выедена. Он обошел великана и заметил на возвышенной свободной от снега площадке странные предметы: корабельный топор, четыре фарфоровые чашечки и запечатанную смолой бутылку – традиционный конверт морских следопытов. Внутри белела бумажка с ясной надписью крупными латинскими буквами: «Amundsen».
Около острова в 1924-1925 годах провело десять месяцев экспедиционное судно Руала Амундсена «Мод» под командой известного норвежского ученого и мореплавателя профессора Харальда Свердрупа. Вещи, по-видимому, принадлежали этой экспедиции. Любопытно, в то самое время, то есть весной 1931 года, когда советский спортсмен Травин рассматривал находку на Четырехстолбовом, X. Свердруп готовил в Соединенных Штатах Америки подводную лодку «Наутилус» к первому в истории подводному арктическому плаванию. Экспедиция, увы, оказалась неудачной. «И разве не может случиться, что следующая подводная лодка, которая сделает попытку нырнуть под полярные льды, будет принадлежать СССР!» – писал несколько позже этот выдающийся полярный исследователь. Он оказался прозорлив. В конце 1958 года в Баренцевом морс, почти в тех же водах, где плавал «Наутилус», успешно работал первый в мире советский научно-исследовательский подводный корабль «Северянка»…
Глеб не тронул находки. И, следуя обычаю, оставил возле кекура собственный стеклянный флакон с запиской о проделанном им велопробеге. Назавтра, скатившись на морской лед, Травин собрался продолжить путь и увидел… человека! Мир поистине тесен. Тот представился охотоведом с Колымской фактории, проводил вокруг Четырехстолбового промысловую разведку.
– Эк вас занесло! – удивился он. – На Четырехстолбовой с Камчатки… А сейчас куда?
– На Камчатку.
– ???
– Сколько же вы километров проехали?
– Судя по циклометру, за семьдесят пятую тысячу перевалило.
– Я на днях собираюсь на Колыму, – заметил охотник. – Хотите, поедемте, пока она не вскрылась.
– Нет, это громадный крюк, – возразил Глеб. – Я пойду вот сюда, – показал он на карте остров Айон, расположенный возле западной границы Чукотки. Если можно, отвезите на материк письмо.
– Глеб быстренько набросал записку, согнул ее треугольником и надписал, адрес: «Русское Устье. Гидрометеостанция». А ниже: «Медвежьи острова».
Письмо добралось до Русского Устья за два месяца. На Индигирке это была последняя весточка о Травине.
Лицом к Чукотке
Началась весенняя карусель: вчера оттепель, сегодня проснулся – метель и на термометре минус двадцать. Это называется май. На следующий день снова тепло, над головой пронеслась на север стая уток.
Собакам из-за сырости негде прилечь – лед как каша, а к вечеру мороз – и режут лапы о рашпиль ощетинившегося иглами снега.
Исчезли нерпы и тюлени. А для того чтобы прокормиться, требовалось ежедневно пять-шесть килограммов рыбы или мяса. На льду не подстрелишь оленя, не найдешь ни песца, ни куропатки. Порции сокращались и сокращались. Отощавшая свора едва тянула нарту.
Нигде ни трещины, ни полыньи – сплошная, покрытая многолетними ледяными нагромождениями равнина. Так называемый Айонский массив. От него в значительной степени зависит погода в восточном секторе Арктики. В наши дни там за состоянием климата следят расставленные на льду автоматические радиометеорологические станции. Они работают по заранее заданной программе, регулярно передают сигналы о силе и направлении ветра, температуре воздуха и воды. А в 1931 году, в начале мая, на Айонском массиве вся механика, и тонкая, и грубая, была представлена в виде… велосипеда, а метеослужба – обыкновенным термометром, который подарил Глебу в Русском Устье Стариков…
Мучила жажда. Снег сползал, солонел. Да и трудно снегом напиться. Жажда среди льдов! Ничего горячего. Но все равно лишь две остановки в день, два раза еда. Это не только экономия пищи, но и времени. И никакой запущенности – каждый вечер умывание. Смоешь дневной пот – меньше мерзнешь ночью, значит, и спишь крепче.
Нет, цивилизованный человек не растерял сноровки и выносливости своего первобытного предка. Питаясь сырой рыбой, сырым мясом, Травин даже поздоровел. Худощавый, жилистый, он легко передвигался в торосах. Характер стал ровнее, спокойнее. Полярное многотерпение! Без него на Севере опасно. Ведь никогда не услышишь от ненца или коряка жалобы на большой мороз или на усталость в пути. Он делает все, что полагается. А жизнь пастуха оленьего стада – это еще и сегодня подвиг! Север воспитывает.
Но путешественник и в суровости не разучился чувствовать прекрасное… Солнце и ветер создавали скульптурные произведения изо льда. Глеб в них угадывал и находил знакомое и строил воображением что угодно. Щедрая красота, которой он сейчас поневоле распоряжался единовластно, была большим душевным подспорьем на трудном пути.
Отвращение вызывал туман: крался, как вор, отнимал волнующую бескрайность, сбивал с пути. Путаясь в мокрой паутине, Глеб проходил в день не более десяти – пятнадцати километров.
Новость – появились наледи. «Возможно, берег, – подумалось. – Это же приливная вода выступила». Остановился. Собаки сразу легли и принялись выкусывать из окровавленных лап ледяшки. По времени вечерело. Начал устраивать привал. Дал собакам нерпьего жира – каждой по куску с осьмушку, а себе столько же мяса.
– Как думаешь, Бурый, выберемся? – мягко спросил Травин вожака.
Пес неторопливо встал, потянулся и, твердо ставя мускулистые, покрытые старыми шрамами лапы, направился к хозяину.
За дорогу от Русского Устья человек хорошо изучил характер этого мрачноватого индигирского зверя. Бурый уже в летах. Не одну тысячу километров отмахал он по льдам и тундрам. И не первый год ходит в вожаках. Ему, наверное, немало пришлось испытать на собственной шкуре. Потому он так серьезен и недоверчив, потому так решительно расправляется с каждым сородичем, если заметит, что тот финтит и ленится в упряжке. С коротким хриплым рыком бросается на провинившегося, сшибает его грудью и треплет, выбирая самые чувствительные места. Вместе с вожаком за лентяя берутся все остальные – только шерсть летит.
И пусть не вздумает каюр разнимать дерущихся. Травин уже испытал на себе, к чему это приводит. Больше недели не могла зарубцеваться его правая ладонь, прокушенная острыми клыками. Сейчас, если Бурый начинает расправу с нарушителем даже во время движения нарты, Глеб ждет, стараясь не обращать внимания на беспорядок. Через несколько минут, когда вожак сочтет урок достаточным, он сам поможет человеку расставить упряжку по местам. Собаки хорошо разбираются в справедливости.
Что ни пес, то свой нрав, способности. Белоногий Миллер хорошо ищет направление, Сорока молчалива, как олень, Кутуй незлобливая. Особенно выделяется своим коварством белая Веста – так и норовит украсть пищу у зазевавшегося растяпы. Но вожак всегда настороже. Он и спит вполглаза. При нем не забалуешь.
Подул ветерок…
Собаки встрепенулись, заскулили и, как одна, обратились мордами на ветер.
Глеб поднял голову. Туман быстро рассеивался. И – радость! Прямо на юге возвышался мыс, круглый и широкий, похожий на каравай. По его бокам разбегались седые усы облачков.
По склону «каравая» медленно движется песец.
«Мираж!» – подумал Глеб.
Но громыхнула нарта – и упряжка понеслась к земле: четвероногие обладают меньшей долей скептицизма.
Собаки остановились у самого подножия скалы, на которой устроился зверь.
«Да это же белая медведица, – разглядел Глеб узкую морду и длинную шею зверя. – А рядом два белых колобка – медвежата».
Собаки рвались, надсаживаясь от лая, но подняться на крутой склон не могли: мешала нарта. И вдруг медведица сама скатилась к ним кубарем. Глеб выхватил из чехла винчестер и в упор выстрелил. Раздался рев, и он увидел перед собой окровавленную пасть. И в то же мгновение между человеком и зверем оказались собаки.
Глеб дернул затвор. Не перезаряжается.
«А черт! Поперечный разрыв гильзы…» Винчестер-то старый, расстрелянный.
Псы рвут. А медведица стоит и отмахивается передними лапами. Задела Весту и Кутуя – легли, заскулили. Но остальные накинулись еще злее. Великанша, вероятно, почувствовала от раны упадок сил и бросилась на скалу к медвежатам. Она схватила одного и перекинула на верхнюю террасу, затем другого.
«Вот так бы и меня могла переправить… на тот свет», – подумал Глеб. Он зло стукнул прикладом винчестера о лед, И надо же, гильза вылетела. Быстро перезарядив ружье, выстрелил.
Медведица замерла и грохнулась камнем вниз, на лед.
Глеб отстегнул Камичмана, старого, вислоухого пса, и послал его к туше. Тот попрыгал возле нее, осмелился и дернул за лапу. Не шевелится. Тогда подошел и Глеб. А Камичман уже к медвежатам. Одного сразу придавил. Глеб тоже забрался на террасу и принялся ловить второго. Со шкурой прпшлось повозиться: медведица матерая – от задних ног до морды шесть шагов…
Накормил досыта собак, наелся сам и нагрузил свежим мясом нарту. Медвежонка спрятал от своры в чум, а сам улегся на шкуре.
Назавтра собаки, пьяные от сытости, просыпались, как избалованные дети: долго потягивались, зевали. – Ватта! – послышался приказ.
Упряжка рванула по берегу вдоль «каравая».
Ночей уже не было. Солнце хоть и пряталось за горизонт, но заря не гасла. На светлом беззвездном небе менялись только оттенки – от розового до синего и голубого. Снег к полудню становился рыхлым и влажным. На кромке берега, на солнцепеках, вылезли и чернели камни.