– Я знаком с ним, – возразил старик. – Вскоре Джек вернулся в Штаты, а я уехал на Чукотку. Тридцать лет на Чукотке. Видите, обжился. Ярангу эту сам строил. Посмотрите.
Старик провел гостя во вторую комнату. В ней было много уютнее. В потолке окна. Два спальных полога с очень чистыми, хорошо выделанными шкурами. На полу пятнистые нерпичьи коврики. Столик, полки с посудой.
Из местного тут только жирники по углам, поддерживавшие ровную температуру.
Глеб снял куртку и остался в свитере. Этот свитер заинтересовал хозяина.
– Американский? – спросил он.
Глеб рассказал, что нашел его на берегу.
– А, это с «Елизиф»,– подтвердил Воол, и лицо его опять помрачнело. Помолчав, он заметил: – Свенсон, бросив «Елизиф», конечно, не разорился, нет.
– Как вы сказали, Свенсон? – спросил Глеб и вспомнил рассказ капитана на шхуне «Чукотка» о ловком американском дельце.
– Свенсон, – подтвердил старик и снова: – Его скоро не разоришь. Утонула «Елизиф», пришли «Кориза», «Оливия», «Мазатлэнд», «Нанук»…
«Нанук» в прошлую навигацию, нет в позапрошлую, зимовала у мыса Северного – затерло льдами, – продолжал Воол. – Ее трюмы были набиты мехами. Свенсон не хотел ждать конца зимовки: как же, в Штатах проходили меховые аукционы. Цены стояли хорошие. И он нанял вывозить пушнину летчика Бэна Эйелсона. Не слыхали?.. В двадцать восьмом году он первым перелетел с Аляски на Шпицберген…
– Нет, не знаю, – снова сказал Глеб.
– Да, Эйелсон, американский норвежец, – сказал Воол. – В это время сюда еще прилетели советские летчики. Э-э, командор Слепнев. Они вывозили пассажиров с парохода «Ставрополь», который тоже был зажат неподалеку от «Нанук».
– Значит, русские спасали людей, а американцы – шкуры, – заметил Глеб.
– Да, так, – старик хмыкнул в усы и резко добавил: – Карл Бэн Эйелсон погиб. Его самолет попал в пургу и разбился неподалеку отсюда, в лагуне Амгуемы. Слепнев нашел его и отвез на Аляску, в Фэрбенкс. Я сам видел, как летела его машина в сторону пролива Беринга. На ней развевался траурный флаг! Это правильная честь: Эйелсон был замечательным летчиком… Рассказывали, что отец Эйелсона встретил командора Слепнева прямо на аэродроме…
Глеб с горечью слушал о новой полярной трагедии. И ради чего погиб отважный исследователь, чтобы миллионер Свенсон положил в карман еще сотню тысяч долларов?!
Воол будто подслушал мысли Травина.
– Нет, Олаф не любит убытки, он всегда умел зарабатывать доллары. Любой ценой.
Чувствовалось, у старика наболело.
– Олаф Свенсон тоже скандинав, швед. Мы вместе начинали. Он поехал на разведку золота в Анадырь, а я – на северный берег. В 1905 году меня Северо-Восточное общество оставило зимовать как доверенного, устроило на Сердце-Камень факторию. С тех пор тут безвыездно. А Свенсон, о-о! Богатый судовладелец в Сеатле.
Воол помолчал.
– Заходил в мою ярангу прошлым летом. Вместе с дочерью Мэри. Красивая, – рассказчик посмотрел на окна в потолке и добавил: – Мне очень не везло. Была своя небольшая шхуна – разбилась. А тут еще вот – он поднял култышки.
– Что случилось? – поинтересовался Глеб.
– Гренландского кита к берегу поднесло. Мертвого. Я хотел поближе подтянуть по разводьям. Решил взорвать перемычки во льду. Сходил домой, взял динамит. Еще с Юкона привык с ним обращаться. А тут что-то не рассчитал, и патрон взорвался в руках…
– Спасибо шурину. Он меня на своих собаках за два дня до мыса Дежнева довез. Там фельдшер был. Раны почистили, зашили. Так и стал безруким в шестьдесят-то лет. Сейчас старший сын помогает. Он рядом живет своей ярангой.
Судя по угощению, которое выставила хозяйка, пожилая, но очень миловидная чукчанка, одетая в цветную камлейку, сын кормил старика отменно. На столе были и масло, и какао, и сгущенное молоко.
– Это все с «Елизиф» привезли, – опять разгадал старик мысли гостя.
После ужина Воол закурил душистый табак, который хранился в железной коробке с надписью по-английски «Принц Альберт». В те годы именем этого столь «популярного» принца рекламировали и костюмы, и рубашки, и даже галстуки…
Гостеприимство норвежца хотя и казалось несколько наигранным, но Глеб его рассказы слушал с удовольствием. Старик, нацепив на култышку кожаную рукавичку с крючком, довольно ловко разложил карту. В молодости он бывал всюду – от Калифорнии до Якутии… Плавал на китобойных судах, ездил на собаках, ходил пешком. Воол знал Амундсена, Свердрупа и других известных путешественников. Они даже оставили у него в особой книге свои записи – впечатления от встречи.
– О, Амундсен чудак, – ухмыльнулся в усы Воол. – Забрал у нашего чукчи Какотта дочку и увез в Норвегию учиться. Это было, – протянул старик, – да, в 1922 году. Он там спал, в левом пологе, на матраце. А я Софью сам научил и читать, и писать. По-английски.
Глеб хорошо отдохнул у норвежца. Ночь провел на «амундсеновском» матраце.
– Думаю еще съездить на родину, – сказал Воол, когда прощались. – Подал просьбу о заграничном паспорте.
Слишком много воды. Ее шумные потоки разрубают снежные карнизы на обрывистых утесах-кекурах, пробиваются под сугробами, образуя мосты и арки. Все развезло: ручьи превратились в речки, низины – в болота и озера. Дорогу приходилось выбирать по косогорам или уходить на припай, хотя и он ненадежен – ожившее море отламывает и уносит целые поля. Но теперь словно сам ветер помогал велосипедисту. Всего лишь десятки километров отделяли его от крайней северо-восточной точки страны – мыса Дежнева.
Травина ожидала еще одна любопытная встреча. В устье небольшой речки, где в берег врезалась губа, удлиненная косой, он в свою паганелевскую трубу увидел шхуну. Среди ледовых нагромождений торчали скошенные назад мачты. Судно лежало на боку. Но над ним вился дымок.
Глеб, кружа между стамух, направился к шхуне. Через час с небольшим уже карабкался по обмерзшей палубе к входному люку. Навстречу выскочил человек с намыленной бородой. В руках винчестер.
– Мы подумали, медведь. Заходите, заходите, – крикнул вниз: – Аристов, принимай гостя!
В кубрике горел примус, возле которого стоял мужчина, плотный, среднего роста, и пек на нерпичьем жиру блины.
– Здравствуйте! Какими ветрами?..
Травин старался придерживаться народной мудрости, гласящей: «В многоглаголении несть истины» – и был предельно краток. И все же рассказ занял несколько часов.
– Слушайте, это же рекорд. Мировой! – восторженно оценили моряки путешествие.
Впрочем, они оказались вовсе и не моряками. Аристов – заведующий финансовым отделом Чукотского рика, а его товарищ – Рябов – учитель. Им поручили подготовить к перегону в Уэлен шхуну, отобранную у контрабандистов.
– Они сюда еще ходят. Жалко с даровой пушниной расстаться, – сказал Аристов. – У Свенсона нынешняя навигация тоже будет последней.
– А Алптет, – заметил учитель. – Его яранга у Северного мыса. Это уже свой притеснитель, чукча. У него и в Чауне что-то вроде фактории.
– Оборот в двенадцать тысяч рублей золотом, – подтвердил Аристов. – Тонко маскируется. Надо же додуматься: умер сын, так он крест на могиле поставил с надписью: «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!» «Марксист», а у самого в долговой кабале полберега!
– Из иностранцев еще Воол, – сказал Рябов.
– Я у него два дня назад был, – обмолвился Глеб. – Он рассказал свою историю – за золотом на Чукотку приехал.
– За золотом?! – Аристов расхохотался. – Я ведь тоже чуть золотоискателем не стал. Укатил было в Австралию.
– Куда?
– Да, да, как слышали, – подтвердил он. – Очистили мы в двадцать третьем году Дальний Восток от интервентов. Свет, думаю, теперь бы неплохо посмотреть. Для начала выбрал Австралию. И знаете, уже визу во Владивостоке добыл, ждал попутного парохода. Да встретился случайно с товарищем по партизанскому отряду.
«Ты что, – говорит, – Советскую власть завоевывал, чтобы потом у австралийских буржуев батрачить? И пошел меня честить: «А может, тебе золото понадобилось?» – «А на черта мне золото, просто мир поглядеть охота». – «Коль охота глядеть, то поехали на Камчатку». С первым пароходом мы в Петропавловск. В ревкоме нам говорят: «Требуется уполномоченный, чтобы жулика насквозь видел и с народом умел поговорить. Как смотришь, товарищ Аристов?.. Будешь проводить в районах денежную реформу, менять валюту на советские деньги».
На Камчатке тогда ходили и доллары, и английские фунты, и японские иены, и даже царские рубли. Вручили мне двадцать два мешка с серебряными монетами – полтинниками, рублями, гривенниками. Каждый мешок больше пуда. Дали инструкцию, как менять, и отправился с нартовым обозом. Так я вместо Австралии в Африку попал. Есть такой мыс на восточном Камчатском побережье, – усмехнулся рассказчик. – С тех пор и прослыл докой по финансовой части. Сейчас вот, – посерьезнел Аристов, – большое дело начинаем с кооперацией. Организуем первую зверопромысловую базу в бухте Пловер. Шхуну так и назовем «Кооперация». Верно, Рябов?
Учитель согласно мотнул головой.
Уэлен
«Уэлен» значит «Черные камни». В 1959 году в одном дальневосточном издании появилась географическая статья, в которой: утверждалось, что селение так назвал шкипер Фридольф Гек – русский мореплаватель, живший в конце XIX века. Назвал в честь своей младшей дочери Елены. Русское имя у чукчей звучало будто бы как «Уэлен». Автор статьи ссылался на рассказ ныне здравствующей дочери шкипера Елены Фридольфовны Васюкевич. Объяснение, конечно, неверное. Еще на картах времен экспедиции Биллингса (1791 г.) это место обозначено «Уэлен», то есть по-чукотски «Черные камни». Каменная россыпь в начале пятикилометровой косы, где расположен поселок.
В июле 1931 года на косе было разбросано всего несколько десятков яранг, а в центре возвышались четыре одноэтажных бревенчатых дома. На одном развевался красный флаг. К нему и направился Травин.