– Грейс обручена! – произнес Джордж Тисборн. – Это, несомненно, знаменательный момент. – Он принес бутылку бренди. – А она не передумает?
– Она влюблена в него. До безумия.
– С ней это часто случается. Лучше бы повременить с оглашением.
– Я бы хотела, чтобы она вышла за англичанина, но и за американца тоже неплохо, к тому же он такой милый. Должна тебе сказать, что американцы не бывают просто симпатичными, они всегда очень-очень симпатичны.
– Он собирается остаться здесь навсегда?
– Да. Ему не нравится его родина. Да он и родился в Англии.
– Это хорошо. Кажется, он парень неглупый. Жаль, что Грейс не удосужилась получить высшее образование.
– Грейс знает, как ей поступать. Она не пропадет.
– Да она всегда была самостоятельной, даже в детстве не очень полагалась на нас.
И оба родителя в тишине задумались об этой тайне характера дочки, вызывающей уважение.
– А еще он красив, – заметила Клер. – Приятная открытая улыбка, прекрасные ровные зубы. Даже эта ранняя седина его не портит. Разве что говорит слишком медленно, иногда теряешь нить разговора.
– А из какой он семьи? Чем занимается его отец?
– Я, разумеется, тут же спросила у Грейс. Она не знает.
– Кажется, они небогаты.
– Кажется. Но неловко было выпытывать у Грейс сейчас, когда она в таком восторженном состоянии.
– Хм-м. А если вскользь… как ты думаешь?
– Не стоит. И мне кажется, чем скорее мы уедем на уик-энд к Одморам, тем лучше.
– Клер!
– О, Пинки, надеюсь, все будет хорошо, неудачного замужества Грейс я не переживу. Сложится ли у них все так же удачно, как у нас? Как все мучительно сложно. Мне с тобой никогда не надоест разговаривать, пусть пройдет и сто лет.
– Не беда, если они и не будут много разговаривать. Рецептов семейного счастья столько…
– По-моему, устроить надо в Аббатстве святой Марии или как оно называется, как ты считаешь?
– Ты имеешь в виду венчание? А почему не в святого Георгия, на Ганноверской площади?
– Потому что к нам ближе Баркерс, а не Гарродс, и потому, что там наш приход.
– А пастор не станет возражать? Мы там так редко появляемся. Я не был с крестин Патрика.
– Я знаю пастора, он член бридж-клуба Пенни Сейс.
– А ты уже сказала Элисон?
– Бедная мама, сейчас я ей уже не звоню, это слишком больно. Говорила с Лотти, она ей передаст.
– Ну и как Шарлотта отнеслась?
– Сухо. Удивилась, что Грейс так спешит. Бедная старая Лотти, вечно она недовольна, вечно пытается съязвить.
– Старается нам немножко досадить, это вполне естественно. Она нас любит и в то же время чувствует обиду. Отношение старшей сестры к младшей всегда бывает несколько двусмысленным, особенно когда младшая удачно вышла замуж, а старшая не вышла вообще.
– И еще добавь, не забудь, – вышла за человека, в которого старшая была влюблена.
– Если и была влюблена, то оставила все это в далеком прошлом.
– Я бы не судила слишком поспешно. Шарлотта – это шкатулка с секретом. И я не знаю, что она задумала.
– Тут нет никаких тайн, Клер.
– Голова на то и дана, чтобы задумывать нечто. Вот, например, ты, Пинки, о чем ты думаешь? Мы беспрерывно с тобой беседуем, как бы ничего не скрывая, но твое «я» для меня по-прежнему – абсолютная загадка.
Они посмотрели друг на друга. Джордж не имел никаких душевных тайн от жены. Но была одна вещь, о которой он ей никогда не говорил. Он когда-то изучал математику и хотел стать математиком. Но перед лицом чистой науки, этих ледяных утесов интеллекта, он оробел, после чего поспешно вошел в мир, в котором жить можно было в тепле, достатке и без особых тягот. Человек умный и одаренный, он вынужден был выполнять несложные задания. И поэтому не раз чувствовал, что его интеллектуальные способности не используются должным образом и судьба отняла у него надежду на славу. Жене об этом не говорил, не говорил и о том, что вечно будет себя презирать за это бегство. Однако сейчас это малодушие перестало быть таким важным, потому что к старости, когда конец жизни уже близок, многое теряет прежнее значение, даже самолюбие.
– Ты читаешь мои мысли так, будто они появляются на экране над моей головой, – сказал Джордж, отпив глоточек бренди.
– Бедная Лотти. Наверняка не раз пожалела, что решилась взять на себя заботу о маме. Скорее всего и не предполагала, что на это у нее уйдет вся жизнь.
– Это все началось так давно.
– Я помню, ты вначале думал, что мама malade imaginaire.[1]
– С мнительности началось. И наверное, она очень удивилась, когда оказалось, что она и в самом деле больна.
– Но Лотти впряглась гораздо раньше. Интересно, жалеет ли человек, что уступил чувству долга?
– Иногда мне кажется, что она именно об этом и сожалеет. Попала в ловушку. А уж потом вышло на сцену чувство долга как оправдание.
– Да, да. Некоторые люди просто опаздывают на поезд. Бедняжка ничего не получила от жизни.
– Ошибаешься. У нее есть своя особая роль. Роль, которую некоторые одинокие играют в семьях своих друзей. Семейные люди нуждаются в одиноких. Те для них своего рода душпастыри.
– Хочешь сказать, что на общество Лотти можно рассчитывать всегда? Ошибаешься, знаешь ли. Она ненавидит свою судьбу. Она вовсе не добрый пастырь.
– И не обязательно. Речь идет скорее о чем-то символическом. О том, что ее всегда можно найти в доме: приходишь, а она там тебе навстречу выходит.
– Как домашний кот?
– Именно так. А как мама?
– Все хуже. Но угасание может длиться годами. Помнишь тот ужасный приступ, который она перенесла когда-то и все же поправилась? Все равно, ремонт и так не успеем сделать.
– Полагаешь, в будущем году в это время будем уже жить в Вилле? – «Виллой» назывался дом матери в Челси.
– Не знаю. Ты не против, чтобы Лотти продолжала там жить? Мама ясно сказала, что оставляет дом нам всем. В нижнем этаже можно было бы устроить прекрасную квартиру для Лотти.
– Если мы туда переедем, она тут же выберется.
– О Господи! Ладно, не будем заранее расстраиваться. Скажу тебе, что Вилла – великолепный дом. Как замечательно будет иметь больше места после этой обувной коробки. И больше денег. По-твоему, я похожа на бессердечную материалистку?
– Не ты ли говорила, что в хозяйстве предпочитаешь экономию? И не ты ли говорила, что презираешь богатство?
– Старею, Пинки. Меняю взгляды.
Элисон Ледгард, мать Клер, вышла замуж за неудачливого адвоката, мечтавшего быть поэтом, но так ничего и не написавшего. Сама Элисон, дочь торговца льном из Ольстера, была невестой с изрядным приданым.
– Тебе надо почаще навещать Элисон.
– Да, знаю. Но мне так больно видеть, как она исчахла, а последние несколько дней она уже и говорить не может. При всем при том ее энергия не исчезла, она в ней, но только глубоко внутри, в глазах, они просто пылают, это ужасно. И будто слышишь, как она говорит: «Я погубила свою жизнь только из-за того, что родилась женщиной». Она должна была скакать впереди отряда по степи.
– Она видела Людвига?
– Нет. Мне кажется, ей уже все равно. Как только заболела, перестала волноваться о детях. А им молодость застит глаза.
– Ах, этот ужасающий эгоизм молодых, так ранящий стариков. Но Патрик ведет себя достойно.
– Да, Патрик умеет вести себя спокойно и достойно. Подозреваю, что это влияние Ральфа Одмора.
– А Чарльз говорит, что, наоборот, Ральф из денди превратился в хиппи.
– Неужели? Но Ральф и с длинными волосами будет выглядеть элегантно.
– И все же Грейс и Людвиг должны навестить бабушку. Грейс у нее сто лет не была.
– Я знаю. Я ей прочла нотацию, по крайней мере что-то в этом роде. Она ответила просто: «Маменька, успокойся». Мне не нравится, когда она называет меня «маменька», это она специально.
– Помню, как Грейс жаловалась, что эта ужасная энергия Элисон ее изматывает.
– Я ее понимаю. Да, несомненно, они должны пойти вдвоем. Свадьба в сентябре, как ты на это смотришь? Хотелось бы знать, будем ли мы к тому времени жить в Вилле. Мне претит, что Людвиг снимает комнату у этой кошмарной амазонки, хлещущей джин.