Недаром же Игнатов был прижимистым и жадным к деньгам человеком. Он и в кругосветное плавание пошел, вызвавшись охотником и оставив в Кронштадте жену — торговку на базаре — и двоих детей, с единственной целью прикопить в плавании деньжонок и, выйдя в отставку, заняться в Кронштадте торговлей. Он вел крайне воздержную жизнь: вина не пил, на берегу денег не тратил. Он копил деньги, копил их упорно, по грошам, знал, где можно выгодно менять золото и серебро, и под большим секретом давал мелкие суммы взаймы за проценты надежным людям. Вообще Игнатов был человек оборотистый и рассчитывал сделать хорошее дело, привезя в Россию для продажи сигары и кое-какие японские и китайские вещи. Он и раньше уж занимался такими делишками, когда плавал по летам в Финском заливе: в Ревеле, бывало, закупит килек, в Гельсингфорсе сигар и мамуровки[11] и с выгодой перепродаст в Кронштадте.
Игнатов был рулевым, служил исправно, стараясь ладить со всеми, дружил с баталером[12] и подшкипером[13], был грамотен и тщательно скрывал, что у него водятся деньжонки, и притом для матроса порядочные.
— Это беспременно подлец Прошка, никто, как он! — закипая гневом, взволнованно продолжал Игнатов. — Даве он все вертелся в палубе, когда я ходил в сундук… Что ж теперь с этим подлецом делать, братцы? — спрашивал он, обращаясь преимущественно к старикам и как бы ища их поддержки. — Неужто я так и решусь денег?.. Ведь деньги-то у меня кровные… Сами знаете, братцы, какие у матроса деньги… По грошам сбирал… чарки своей не пью… — прибавил он униженным, жалобным тоном.
Хотя никаких других улик, кроме того, что Прошка «даве вертелся в палубе», не было, тем не менее и сам потерпевший и слушатели не сомневались, что украл деньги именно Прошка Житин, не раз уже попадавшийся в мелких кражах у товарищей. Ни один голос не раздался в его защиту. Напротив, многие возмущенные матросы осыпали предполагаемого вора бранью.
— Этакий мерзавец… Только срамит матросское звание! — с сердцем сказал Лаврентьич.
— Дда… Завелась и у нас паршивая собака.
— Надо его теперь проучить, чтобы помнил.
— Так как же, братцы? — продолжал Игнатов. — Что с Прошкой делать?.. Ежели не отдаст он добром, я попрошу доложить старшему офицеру. Пусть по форме разберут.
Но эта приятная Игнатову мысль не нашла на баке[14] поддержки. На баке был свой особенный, неписанный устав, строгими охранителями которого были старые матросы.
И Лаврентьич первый энергично запротестовал.
— Это, выходит, с рапортом по начальству? — презрительно протянул он. — Кляузы заводить? Забыл, видно, с перепугу он матросскую правилу? Тоже выдумал, а еще матросом считаешься! — прибавил он, бросая на Игнатова не особенно дружелюбный взгляд.
— По-вашему как же?
— А по-нашему так же, как прежде учивали. Избей ты Прошку, чтобы помнил, да отыми деньги. Вот как по-нашему.
— Мало ли его, подлеца, били! А ежели он не отдаст?.. Так, значит, и пропадать деньгам? Это за что же? Пусть лучше форменно засудят вора…
— Жаден ты к деньгам уж очень, Игнатов… Небойсь, Прошка не все украл… Еще малость осталась? — иронически промолвил Лаврентьич.
— Считал ты, что ли?
— То-то не считал, а только не матросское это дело — кляузы. Не годится! — авторитетно заметил Лаврентьич. — Верно ли я говорю, ребята?
И все почти «ребята», к неудовольствию Игнатова, подтвердили, что кляузы заводить «не годится».
— А теперь веди сюда Прошку! Допроси его при ребятах! — решил Лаврентьич.
И Игнатов, злой и недовольный, подчинился, однако, общему решению и пошел за Прошкой.
В ожидании его матросы теснее сомкнули круг.
III
Прохор Житин, или, как все пренебрежительно называли его, Прошка, был самым последним матросом. Попавший в матросы из дворовых[15], отчаянный трус, которого только угрозы порки могли заставить подняться на марс, где он испытывал неодолимый физический страх, лентяй и лодырь, ко всему этому нечистый на руку, Прошка с самого начала плавания стал в положение какого-то отверженного. Все им помыкали: боцманы[16] и унтер-офицеры походя, и за дело и так, ругали и били Прошку, приговаривая: «У, лодырь!» И он никогда не протестовал, а с какой-то привычной тупой покорностью забитого животного переносил побои.