— Это как же… Ах ты, господи! — растерянно бормотал Прошка.
— Эка… глупый… Сказано: получай!
— Получай?! Ах, братец! Спасибо тебе, добрая твоя душа! — отвечал Прошка дрогнувшим от волнения голосом и вдруг решительно прибавил: — Только твоих денег, Шутиков, не нужно… Я все же чувствую и не хочу перед тобой быть подлецом… Не желаю… Я сам после вахты отдам Игнатову его золотой.
— Так, значит, ты…
— То-то я! — чуть слышно промолвил Прошка. — Никто бы и не дознался… Деньги-то в пушке запрятаны…
— Эх, Прохор, Прохор! — упрекнул только Шутиков грустным тоном, покачивая головой.
— Теперь пусть он меня бьет… Пусть всю скулу своротит… Сделай ваше одолжение! Бей подлеца Прошку… не жалей! — с каким-то ожесточенным одушевлением против собственной особы продолжал Прошка. — Все перенесу с моим удовольствием… По крайности знаю, что ты пожалел, поверил… Ласковое слово сказал Прошке. Вовек этого не забуду!
— Ишь ведь ты какой! — промолвил ласково Шутиков и присел на пушку.
Он помолчал и заговорил:
— Слушай, что я тебе скажу, братец ты мой: брось-ка ты все эти дела… право, брось, ну их!.. Живи, Прохор, как люди живут, по-хорошему… Стань форменным матросом, чтобы все, значит, как следует… Так-то душевней будет. А то разве самому тебе сладко? Я, Прохор, не в укор, а жалеючи!.. — прибавил Шутиков.
Прошка слушал эти слова и находился под их обаянием. Никто во всю его жизнь не говорил с ним так ласково и задушевно. До сей поры его только ругали да били — вот какое было ученье.
И теплое чувство благодарности и умиления охватило Прошкино сердце. Он хотел бы выразить их словами, но слова не отыскивались.
Когда Шутиков отошел, пообещав уговорить Игнатова простить Прошку, Прошка не чувствовал уж себя таким ничтожеством, каким считал себя прежде. Долго еще стоял он, посматривая за борт, и раз или два смахнул навертывавшуюся слезу.
Утром, после смены, он принес Игнатову золотой. Обрадованный матрос алчно схватил деньги, зажал их в руке, дал Прошке в зубы и хотел было итти, но Прошка стоял перед ним и повторял:
— Бей еще… Бей, Семеныч!
Удивленный Прошкиной смелостью, Игнатов презрительно оглядел Прошку и повторил:
— Я разделал бы тебя, мерзавца, начисто, кабы ты мне не отдал деньги, а теперь не стоит рук марать… Но только смотри… попробуй еще раз ко мне лазить… Искалечу! — внушительно прибавил Игнатов и, оттолкнув с дороги Прошку, побежал вниз прятать свои деньги.
Тем и ограничилась расправа.
— Испужался Прошка Семеныча-то! Предоставил деньги, а ведь как запирался! — говорили матросы во время утренней чистки.
VI
С той памятной ночи Прошка беззаветно привязался к Шутикову и был предан ему, как верная собака. Выражать свою привязанность открыто, при всех, он, разумеется, не решался, чувствуя, вероятно, что дружба такого отверженца унизит Шутикова в чужих глазах. Он никогда не заговаривал с Шутиковым при других, но часто взглядывал на него, как на какое-то особенное существо, перед которым он, Прошка, последняя дрянь. И он гордился своим покровителем, принимая близко к сердцу все, до него касающееся. Он любовался, поглядывая снизу, как Шутиков лихо управляет на рее[20], замирал от удовольствия, слушая его пение, и вообще находил необыкновенно хорошим все, что ни делал Шутиков. Иногда днем, но чаще во время ночных вахт, заметив Шутикова одного, Прошка подходил и топтался около.
— Ты чего, Прохор? — спросит, бывало, приветливо Шутиков.
— Так, ничего! — ответит Прошка.
— Куда ж ты?
— А к своему месту!.. Я ведь так только! — скажет Прошка, словно бы извиняясь, что беспокоит Шутикова, и уйдет.
Всеми силами старался Прошка чем-нибудь да угодить Шутикову: то предложит ему постирать белье, то починить его гардероб и часто отходил смущенный, получая отказ от его услуг. Однажды Прошка принес щегольски сработанную матросскую рубаху с голландским передом и, несколько взволнованный, подал ее Шутикову.
— Молодец, Житин… Важная, брат, работа! — одобрительно заметил Шутиков после подробного осмотра и протянул руку, возвращая рубаху.
— Это я тебе, Егор Митрич… Уважь… Носи на здоровье…
Шутиков стал было отказываться, но Прошка так огорчился и так просил уважить его, что Шутиков, наконец, принял подарок.
Прошка был в восторге.
И лодырничать стал Прошка меньше, работая без прежнего лукавства. Бить его стали реже, но отношение к нему оставалось попрежнему пренебрежительное, и Прошку нередко дразнили, устраивая из этой травли потеху.