Но я не из таких. Поэтому, пританцовывая в ритме вальса, я направилась к cтолу, затем, написав пару строк, скомкала лист и, подойдя к роялю, резко закинула под него.
— Эй! — выкрикнул он, без каких-либо намёков на этикет. Послышался громкий звук разворачиваемой бумаги и тяжёлый умозрительный скрежет шестерней в его голове. Неужели, он и правда не в курсе о том, как себя нужно вести?
Подглядывать за хозяйкой дома? Идиот.
Пара секунд ожидания ответа на вопрос, заданный в скомканном снежке бумаги — и прямо под роялем показалось голова этого наглеца. Немного сонные большие глаза, как бы выразились в женских романах, «цвета орешника», выражение лица явно без тени сожаления и тёмные, растрёпанные, сбитые в чёрную паклю, волосы.
— Не мог не ответить на ваш вопрос, так бесцеремонно заданный прямо в моё лицо. Ваши ножки и правда весьма неплохи, — нет, ну вы посмотрите на него, ещё и улыбается! Сморозил такую чушь, несмотря на то, что вопрос был, можно сказать, риторическим и… улыбается так, будто сделал лучшую вещь в своей жизни. Да если бы не то, что я немая, да если бы… Я бы высказала ему всё: от того, как это неприлично до первых пяти статей поведения джентльмена (а, не сомневаюсь, Миллисент хочет сделать из него именно такого). Я ещё раз посмотрела на его лицо. Теперь ясно, почему я не могу прочитать его мыслей: он говорит абсолютно всё, что думает. В этом-то уже сомнений у меня не было никаких. Честное слово, будто прибыл из какого-то другого века, где не существует норм этикета и даже банального приличия.
— Однако, не мог не заметить, что ваше личико тоже вполне себе ничего, — этот нахал безбожно продолжал сыпать, по его мнению, комплиментами.
Мне больше ничего не оставалось. Ещё вчера я заприметила стоявшие на «моей» части рояля цветы в вазе.
— Ну, берегись! — мелькнуло в моей голове, когда я взяла в руки вазу. Сейчас он поплатится за всё. Это определённо отучит его подсматривать, во всяком случае за полноправной хозяйкой дома и просто приличной девушкой.
— Ну, что вы, разгорячились. Я всего лишь хотел ещё раз взглянуть на произведение искусства, — несмотря на состав того, что он говорил, я не знала, что мне хочется сделать больше: вылить на него холодную воду из вазы или же разбить её о его голову.
— К сожалению, вам стоит одеться. В скором времени нужно будет спускаться к завтраку. Я знаю, что здесь девушкам не пристало опаздывать к столу, — с этими словами его голова исчезла в, кажется, бесконечном расстоянии между нашими комнатами. Только подойдя к зеркалу, я поняла, что всё ещё не надела платье. Я всё ещё в нижнем белье и корсете. Какой позор! Первый мужчина, не считая дворецкого, увидевший меня в белье. Если бы мама была жива, она бы отчитала меня со всей строгостью. Это не то, о чём я мечтала. А как же «узнать друг друга»? Во всяком случае, если уж Чарльз и покушался на моё тело хотя бы взглядом, то определённо должен был узнать хоть немного обо мне. Иначе это поступок, не достойный воспитанника хорошей семьи.
В скором времени мы спустились к завтраку. Бернарда не было, и мысли тётушки подтвердили мои догадки. Она считала, что он снова отправился в казино, разорять оставшуюся часть семейного бюджета, и, скорее всего, моего. Хотя я до сих пор не могла понять, почему Миллисент не разводится с ним или хотя бы не угомонит. Всё же, развод обошёлся бы дешевле, чем постоянная тяга к азартным играм. Может, тётя и правда любит его? Если это так, то моё сочувствие к ней сольётся в едино с некоторым уважением. Я не знаю того, почему это произошло. Но, если она настолько сильно любит его, что прощает даже такое расхищение «домашней казны», значит, что-то должно было произойти, за что она его полюбила. Это же не рождается просто так, правда? Люди не могут полюбить друг друга просто потому, что они… есть. Они же должны за что-то цепляться. Что-то, что помогало бы им укреплять их любовь. Тем более речь идёт о тётушке.
О любви я размышляла вплоть до вечера, когда безжизненный сад заполонили разговоры посетивших наш подружек Миллисент. Я сидела не так далеко от них, пытаясь написать хотя бы строчку, однако их мысли меня сбивали. Слова были не лучше.
Насколько я могла их понять, миссис Лайт рассказывала о прочитанном утром в газете. Одна из наследниц владельца центрального банка, будучи буквально за шаг от алтаря, сбежала с тем, кого знала всего лишь около недели.
— Недопустимо! — с упоением говорила Лидия Штайн, расписывая по пунктам то, в чём не столь юная, но всё же нарушившая этикет женщина, виновата.
— На её месте должна быть я, — читала я в её мыслях, понимая, что она сделала бы также. Ей, как и остальным, в сущности, было плевать на тот хвалёный этикет, которым всё то же общество прикрывалось. Всё, что они делали, напоминало кукольный домик, который был у меня в детстве. Каждая комнатка всегда была чистой и ухоженной, каждый наряд куклы был аккуратно повешен в шкафчик, а шляпки располагались наверху. Её макияж был идеальным, а со своим «мужем» и «детьми» она общалась премило. Потому, что всё это не настоящее. Они никогда не воспользуются посудой потому, что им не нужна еда. Они никогда не будут ссориться, потому что девочкам интереснее видеть романтику и устроенную семейную жизнь, чем ссоры и подпольные игры.
И этим женщинам тоже. Почему-то им хотелось идеальной жизни, хотя все знали: идеала не существует. Этикет помогает нам правильно вести себя и не задавать лишних вопросов, когда дело касается той или иной ситуации. Но, в то же время, прикрываясь им, люди начинают заботиться о тебе, зубоскалить и спрашивать, хорошо ли ты чувствуешь себя сегодня. Готова поспорить, большинство тех, с кем я общалась, за моей спиной тайно мечтали о том, чтобы чувствовала я себя плохо. Увы, застать их при мыслях об этом, я не успевала.
И всё же, они все лицемерны. И слабы. Слабы потому, что не могут сказать правду. Они боятся правды по совсем непонятной причине. Но ведь есть та правда, сказав которую, жить становится намного легче. Да, иногда она неприятная и взрывает весь этикет, все нормы поведения, но… В таком случае человек срывает с себя маску и отношения становятся лучше. Во всяком случае, должны.
— Кажется, единственный, кто не скрывает своих эмоций и настоящих мыслей — это Чарльз, — в голове снова всплыл утренний конфуз и мой позор. После этого, за завтраком, этот юноша не гнушался смотреть на меня и… снова улыбаться. Так сильно, что, казалось, уголки его рта вот-вот разорвёт. К вечеру же он предпочёл уединиться у себя в комнате и музицировать. Стало быть, тётушка и правда любила его настолько, что позволила затащить рояль на второй этаж. Наверное, это сродни любви к родному сыну. Хотя, несмотря ни на что, её близнецы находились рядом с ней.
Ближе к ночи, горничная принесла мне новую лампу. Я наконец-то села за письмо. По идее, освещения должно было хватить. За весь день я не написала ни строчки, кроме «Дорогая Роза». Однако, и в этот раз меня ожидал весьма неожиданный поворот событий, заставивший снова забросить написание письма.
Даже едва слышные звуки рояля, громкость которых, в силу запрета на такого рода звуки, уменьшил Чарльз Блейк, затихли. Я слышала, как работают огромные ножницы для обрезания ткани, как в комнате напротив Миллисент рыдает, получив письмо от мужа. Он задерживается. Это значит, что он истратит ещё больше. Неужели мне становится её жаль? Нет, этому не бывать. Я не могу жалеть человека, который отнимает у меня дом.