Большие и малые стаи птиц низко и высоко летят над морем, иные садятся прямо в волны, другие взлетают. То и дело слышится кряканье, гогот гусей, кигиканье казарок, свист куликов, треск чирков, мяуканье хорхалей.
В глуби моря начали встречаться семьи лебедей. Горделиво изогнув высокие шеи, снежной белизны старые лебеди настороженно уводят с нашего пути выводок серых лебедят. Когда видят, что не успевают уплыть, кто-то из взрослых гулко вскрикивает. И все разом чуть раскидывают большие крылья, чуть машут ими, приподнимаются над водой и, хлопая по ней большими и черными лапами, долго бегут, отрываясь от моря. Бегут в ветер — только так они могут взлететь, попутный ветер их завалит через голову.
Удаляясь от берега, мы долго обходили многокилометровые меляки Верхней косы. Когда, наконец, они остались позади, Иван Степанович резко повернул, пошел параллельно далеким камышам. Иногда поглядывая в их сторону, — пожалуй, больше для себя, ему было это приятно вспомнить, — говорил:
— Вот кулига каржатника. Около нее у нас весной стан был. Хорошо охотились… А впереди култук, в сильную моряну в нем дичи много!.. Глянь-ка, новый бакан приплыл. Надо запомнить, где он тут застрял.
И я понял, что вернется с этой охоты Филиппов и сообщит в управление «Волготанкера» о сорванном штормом плавучем маяке, который застрял на наших меляках. В большую моряну придет сюда мощный буксир и уволокет бакан к Главному морскому рейду, установят там его на якорях, и он снова будет служить людям, показывать им безопасный путь.
Морские острова завиделись вдали, когда солнце уже коснулось верхушек камышовых крепей. Иван Степанович засек по компасу путь к островам и до полуночи правил только по нему.
…Утром мы затемно покинули лодку. Ветер, как всегда к заре, притих. Шурша крыльями, вверху пролетали кряковые, где-то в глубине острова бухала выпь, на косе гоготали гуси, звенели казарки, вскрикивали чайки, иногда слышались гулкие голоса лебедей. Выбрав густой куст осоки, я оборудовал его под скрадок и стал ожидать рассвета.
Почти рассвело, когда недалеко от меня в тень от береговых зарослей на воду с шумом плюхнулась большая птица. По довольному покрякиванию я узнал селезня-крякаша. Шумно повозившись на одном месте, он выплыл на уже освещенную зарей воду. Поворачивая голову то в одну, то в другую сторону, селезень спокойно подплыл почти вплотную к моей засидке. Я невольно залюбовался им.
Продолговатая голова селезня и половина шеи были блестяще-зелеными, словно покрыты косынкой из зеленой парчи, а за краем этой косынки вокруг шеи повязан ровный беленький шарфик ослепительной чистоты. Ниже белоснежного шарфика грудь щеголя покрывала коричневая манишка, на ней каждое перышко заканчивалось маленькой белой полоской, и они взблескивали на груди, словно серебряные искры. На красавце была белая рубашка, но с маленькими, как песчинки чернозема, темными пятнышками, и от этого она казалась не белой, а пепельно-серой. Из-за темно-зеленого кончика хвоста выступили снежно-белые перья, и сверху над ними кудри завились буйными кольцами: одно, второе, третье…
Щедро наделила его природа красотой, и он, будто зная, что я любуюсь им, поворачивался около меня то одним, то другим боком, красовался грудью, изгибал шею, приподнимал крылья. Вдруг он застыл на месте. Я увидел нижние веки, словно нарисованные белилами, — они ярко выделялись на зеленой окраске головы, а в его черных глазах полыхнул испуг. Не сводя с меня взгляда, селезень вытянул шею, раскинул крылья с белыми пахами, взмыл вверх и сперва тревожно, а потом радостно закрякал на всю округу…
Мне стало даже как-то неловко оттого, что он испугался, странно, но я не собирался стрелять в него, мысли у меня такой не было, а почему ее не было — не знаю.
Выстрелы Филиппова на дальней косе острова раскатились по морю, потолкались по зарослям перекатистыми волнами эха, спугнули с кормежных мест птиц, и они начали перелетать с места на место. Утки натягивали на мой скрадок часто, удобно для выстрела — и я принялся охотиться.
Когда солнце начало припекать и птицы уселись по мелякам на отдых, я увязал добычу и отправился к Ивану Степановичу. Он, довольный утрянкой, улыбался. Многозначительно теранув рукой висящие книзу усы, заговорил:
— Все утро посматриваю на тот остров, раз пять из-за этого промазал. Не поехать ли нам туда, как ты на это смотришь?
«Советуется», — усмехнулся я. Будешь усмехаться, если знаешь, что от твоего ответа ничего не зависит. Я промолчал.
— Дай-ка бинокль, — попросил он. — Так я и думал. На-ка ты взгляни, у тебя глаза помоложе. Да не туда смотришь, на том острове гуси, но их пока взять нельзя — воды много наперла моряна. Смотри вот сюда, — он показал рукой.