Отказ дивизии отойти за реку уже не принёс ему радости, а сообщение о сдаче Риги, полученное 22 августа, укрепило его мысль о том, что Петроград не спасти никакими силами. Он даже равнодушно отнёсся к аресту солдатского комитета и только с ужасом думал, что не сегодня-завтра Нина и Мишутка окажутся в руках немцев. Сейчас этого уже ничем не предотвратить. Даже те люди, на которых когда-то надеялся Коверзнев, радовались падению великого города. Сам Родзянко писал в «Утре России»: «Петроград находится в опасности... Я думаю, бог с ним, с Петроградом! Опасаются, что в Питере погибнут центральные учреждения (т. е. Советы и т. д.). На это я возражаю — очень рад, если все эти учреждения погибнут, потому что, кроме зла, России они ничего не принесли... Со взятием Петрограда будет уничтожен и Балтийский флот... Но жалеть об этом не приходится: большинство боевых судов совершенно развращено...»
Все эти люди типа Родзянко и Керенского казались ему теперь такими же юродивыми, каким был Распутин, и Коверзнев вяло думал о том, что России всегда на них везло... Он попытался представить Нину с Мишуткой, и петроградские проспекты и каналы, и белые ночи, — когда два прапорщика с черепами на рукавах стремительно распахнули тяжёлую дверь землянки и сказали, что он арестован.
7
Любовь к Лиде, беседы с солдатами по поручению её друзей, распространение листовок и газет — всё сейчас соединилось в одно в душе Никиты, и жизнь его наполнилась новым смыслом.
Подполковник давно понял, какие «чемпионаты» заставляют Никиту ежедневно покидать казарму, но ни в чём не препятствовал ему. Никита рассказывал Лиде и незнакомым людям, которые всё время навещали его после отъезда Смурова, о том, что не только солдаты запасного полка, но и сам подполковник «левеют» от часа к часу.
Однако в середине августа, после того как полк на одном из шумных митингов выступил против предполагавшегося введения смертной казни в тылу, подполковника увезли в крытом грузовике, а новый командир стал поодиночке вызывать солдат на беседу. После этого многие из них не возвращались в казарму. Представитель Петроградского Совета, которого Никита уже дважды встречал у Лиды, и немолодой солдат с эмблемами самокатчика на погонах, посоветовавшись, решили, что Никите совсем не обязательно ждать, когда у начальства дойдут до него руки.
Самокатчик, стоя уже в дверях и держа наготове «козью ножку», сказал Лиде:
— Нам нужен свой человек в Охтенскую команду. Вот его и пошлём.
Никита возразил, насупившись:
— Это я буду вроде как бы дезертиром...
Солдат рассмеялся покровительственно:
— Ну, братец, об этом не беспокойся. У нас есть сила: гарнизонный комитет тебя отзовёт из запасного и направит, куда надо.
Когда дверь за ними закрылась, Лида сказала с тревогой:
— А сегодня я тебя не отпущу. Недоставало, чтобы тебя арестовали в последнюю минуту.
Никита с недоумением оглядел комнату и проговорил смущённо:
— Не могу же я остаться здесь?
— Не отпущу, — повторила она настойчиво. — Садись и рассказывай мне о Франции и Испании.
Опёршись локтем на подушку, она задумчиво накручивала прядь на палец и покусывала её белыми ровными зубами.
Изредка перебивала:
— Расскажи о музее Прадо. И о Лувре тоже.
Он старательно вспоминал виденное.
— Скажи мне что-нибудь по-французски... Ну, хотя бы о том, что любишь меня... По-русски ты ведь не осмелишься этого сделать...
Залившись краской, он говорил.
— Сядь ближе, — попросила она.
И когда он уселся на пол у её изголовья, она запустила пальцы в его волосы и, перебирая их, проговорила задумчиво, с лёгкой улыбкой:
— Гадкий ты мой утёнок...
Никита, освободившись от её нежных пальцев, отодвинулся обиженно: