— Какой ветки?
— Это я так, к примеру.
— А ваша знаменитая метода? «Капли грязи на плаще свидетельствуют, что вы вчера читали Мильтона».
— Не утрируйте, Ватсон. Метода помогает голове, поставляет ей факты, иначе оставшиеся бы незамеченными, но она не заменяет дальнейшую работу этой самой головы. Кто-то находит пуговицу в траве и считает, что он работает, как Шерлок Холмс, а если пуговиц две, то он превосходит Шерлока Холмса! Скакать по явным, бросающимся в глаза уликам и не дать себе труда заглянуть в суть явления — нет ничего более далекого от моей методы, Ватсон.
— Но, Холмс, этот русский следователь нашел убийцу и обнаружил мотив. Преступление раскрыто по всем статьям.
Холмс не ответил.
— Полноте, друг мой. Случившееся никоим образом не умаляет вашей славы. Молодой щенок ухватил кость лишь потому, что она была ближе к нему, да еще на виду. Помните дело о баскервильской собаке? Так вот, представьте, что до вашего приезда в Баскервиль-Холл чудовище подстрелил какой-нибудь местный охотник.
Холмс наконец рассмеялся.
— Право, в этом что-то есть. Скажите, Ватсон, а почему вообще вам пришел на ум случай с баскервильской собакой?
— Ну… Неосознанные воспоминания… Нынешний случай чем-то схож с тогдашним: замок, старый вельможа, молодой вельможа, ночные кошмары, удаленность от города… Согласитесь, сходство немалое, словно зеркальное отражение.
— Вы совершенно правы, — серьезно, даже торжественно произнес Холмс. — В который раз я убеждаюсь в проницательности ваших суждений. Вы спать хотите? — неожиданно спросил он.
— Я все время хочу спать. С самого утра. Но вот так, чтобы лечь в постель — нет. В Лондоне сейчас пьют пятичасовой чай.
— А мы будем вечерять.
Я знал — бесполезно расспрашивать Холмса о чем-либо. Он не любил незавершенности, торопливой, неряшливой работы. Преждевременный вывод может подмять под себя новые факты, порой дающие делу совершенно иной поворот. Нет, Холмс ждал последнего факта, каким бы незначительным он ни казался, и только тогда, трижды, четырежды проверив цепь умозаключений, он ошеломлял блестящим феерическим финалом.
Сейчас он выжидал. И ему, возможно, понадобится моя помощь.
Поэтому я заказал слуге побольше крепкого кофе и приготовился бодрствовать.
Не в первый раз нам с Холмсом приходилось коротать ночь вдвоем, но я не помню, чтобы это происходило в столь комфортных условиях. И тем не менее я не находил себе места. Полистав несколько французских романов, я понял, что беллетристика меня не занимает вовсе. Холмс подсел к чудесному кабинетному роялю и начал извлекать из него звуки настолько дисгармоничные, что надолго меня не хватило.
— Извольте, Ватсон, — в ответ на мой протест он начал играть вальсы Штрауса-сына. Прекрасная музыка, прекрасное исполнение на прекрасном инструменте, но с того вечера я невзлюбил вальс и вряд ли переменюсь к нему до конца ниспосланного срока бренной жизни. Да и Холмс, судя по всему, удовольствия не получил. Внезапно, на середине фразы он бросил музицировать.
— Который час, Ватсон? — вопрос выдавал его напряжение.
Часы, большие напольные часы стояли позади него, стоило лишь обернуться, но он предпочел — подсознательно, разумеется, — переложить ответственность за время на меня.
— Четверть одиннадцатого.
— Рано, Ватсон. Как рано.
На наше счастье, в холле нашелся шахматный столик и фигуры.
Признаюсь без лишней скромности, в клубе меня считают сильным игроком. Я основательно изучил теорию, неплохо знаю дебюты, и сыграть со мной вничью почетно. Холмс же относился к шахматной игре, как к утомительному времяпрепровождению, и обычно избегал играть. Запас нервной энергии ограничен, утверждает он, и лучше его потратить на более серьезные занятия. Садился за доску он редко, в случаях вынужденного бездействия, партию начинал ходом королевского коня и в дальнейшем вел борьбу так, словно никаких руководств не существовало вообще. Это, однако, не помешало ему выиграть партию у чемпиона Лондона, которого привел к Холмсу его брат Майкрофт — дело касалось пари. Но, к трагедии шахмат, карьера игрока не прельщала моего друга.
Сегодня ни Холмс, ни я не вкладывали страсти в игру. К полуночи мы только-только сделали по дюжине ходов, и на доске сохранилось зыбкое равновесие, равновесие европейских держав этого жаркого лета.
Пробило полночь, давно ушел отосланный слуга; samovar остыл; уснули, кажется, обязательные шорохи деревенской жизни; редкий стук передвигаемых фигур являл гармоничное сопровождение наступившей ночи.