и пожирают людей, домашних животных и культурные растения
во всех городах и деревнях,
лес переживает удивительное обновление.
Растет, растет мощь леса!
Умирающие города и деревни вливают новую силу в леса,
ибо яд радиации и радиоактивного пепла,
поглощенный листвой деревьев,
лесными травами
и болотным мхом,
становится мощью леса.
Смотрите, смотрите:
листва и травы, не убитые радиацией и углекислым газом,
рождают кислород!
Если вы хотите выжить в атомный век,
бегите из городов и деревень в леса,
сливайтесь с мощью леса!
Там вас ждет Будда!
Великий Будда!
Возможно, Сан и не собирался прыгать в огонь, возможно, это была чистейшая случайность, но он, видимо, так растерялся, что сразу перестал соображать, что происходит вокруг.
Микки и Раф мгновенно бросились с ведрами к озеру за водой. Огонь разбушевался сильнее, чем того следовало ожидать. Кроме того, всех своих спасителей старик стал отгонять заостренной бамбуковой палкой. Его нелепый наряд уже тлел и дымился, желтые языки пламени перебирались все выше. А безумный старик продолжал подпрыгивать и ожесточенно размахивать своей пикой.
В тот момент, когда огонь и дым совсем было поглотили Сана, в пламени вдруг мелькнули его огненная борода и лицо, сморщенное, высохшее, но сиявшее ослепительным багровым блеском. Светом волшебного кристалла Будды. Только он мог придать этому лицу такое сияние. Старик все еще продолжал выкрикивать свою безумную проповедь, превратившуюся уже в навязчивую идею, и размахивал страшной, заостренной, уже обуглившейся палкой.
Вернувшиеся со стороны озера Микки и Раф, выплеснули в огонь всю воду, но от этого пламя разбушевалось еще сильнее, словно вода лишь дала ему больший энергетический заряд.
Черепахи, застыв от изумления и ужаса, смотрели на багровый, непомерно большой рот Сана на маленьком лице и слушали одни и те же бесконечно повторяемые слова:
— Кто хочет выжить в атомный век...
Все... все бегите из городов и деревень...
Спасайтесь в лесах...
Сливайтесь с мощью леса...
Потом все заволокло пламенем — и фигуру старика, и его голос. И вдруг с жутким треском, заставившим всех содрогнуться, лопнула бамбуковая пика. Старец Сан лишился своего грозного оружия, то теперь, это не имело значения: его спасти было уже невозможно...
Когда огонь все же удалось залить водой — а воды для этого потребовалось много, и приносить ее из лесного озера было не так-то быстро и легко,— черепахи увидели тело, черное, как обгорелая резиновая кукла.
Донателло потрясло тогда не столько само происшествие, сколько вид самого этого обуглившегося тела. Мертвый Сан был удивительно похож на Великого Будду... Все черепахи заметили это и содрогнулись, впервые ощутив всю глубину проповедуемого Саном учения.
Они второй раз тогда, у истлевшего костра, на углях, на тех, на которых сгорел Сан, поклялись, держась за руки, остаться на этой земле до тех пор, пока хотя бы один человек, одно живое существо, вылупившееся из черепашьей плазмы, захочет продолжать историю этой планеты, наполняя ее новой жизнью.
— Мне так хочется,— сказал тогда Донателло, чтобы для всех тех, кто сейчас готовится покинуть эту землю и для тех, кто еще не родился, а будет жить потом, чтобы мы, черепахи, явились символом свободы...
— Спасения душ...,— добавил Лео.
— Да, свободы спасения душ! — воскликнул Дон.— Друзья, вы согласны?
Микки кивнул.
Раф улыбнулся и сказал:
— Что ж, спасение душ — дело для нас привычное, ибо мы и наши предки с незапамятных времен были духовными отцами местных жителей. Все произошло из наших коконов. И крепко сомкнув зеленое кольцо лап, черепахи запели:
— Эй! Черепахи!
Эй! Не робей!
Вперед! Черепахи!
Вперед!
Эге-гей!
Донателло сейчас снова спел ее в полной тишине. Он уже не помнил, сколько он просидел на берегу моря, глядя, как зачарованный в звездное небо, где плавали разноцветные мячи планет. Вдруг раздался рев, напоминающий громкий вой бури. Прислушавшись, Дон уловил мелодию, рождавшуюся из пронзительных звуков, похожих на человеческие голоса, и глухих ударов барабанов.
Он сосредоточил все свое внимание на мелодии и заметил, что биение его сердца совпадает с ударами барабана и с ритмом музыки.
Дон поднялся — звуки оборвались. Попытался прислушаться к биению сердца, но ничего не услышал. Присел, подумав, что звуки связаны с его позой, но не услышал ни звука — даже ударов собственного сердца.
Донателло решил, что пора уйти с берега и поднялся, но в этот момент земля дрогнула у него под ногами! Он потерял равновесие и упал навзничь, попробовал ухватиться за камень или траву, но земля уходила из-под него.
Все-таки он ухитрился подняться, какое-то мгновение простоял на ногах и снова свалился. Земля под ним, словно плот, соскальзывала в воду! Он замер, охваченный нескончаемым, всепоглощающим ужасом. Он плыл по воде на клочке земли, похожем на замшелое бревно. Насколько он мог сориентироваться, течение уносило его на восток. Вода плескалась и бурлила вокруг, очень холодная, удивительно густая на ощупь и как бы живая. Берегов не было видно.
Он с трудом собрал воедино свои мысли и ощущения.
Плыл он, как ему показалось, несколько часов, когда его плот вдруг резко повернул под прямым углом налево, и тут же с силой обо что-то ударился.
Донателло швырнуло вперед, он зажмурил глаза, упал на землю и почувствовал острую боль в коленях и локтях.
Через секунду он открыл глаза.
Он лежал на твердой земле: по-видимому, его плот врезался в берег.
Дон сидел и оглядывался по сторонам.
Вода отступала! Она двигалась, как во время отлива, и вскоре совсем исчезла.
Он долго сидел неподвижно, пытаясь собраться с мыслями.
Все тело у него ныло, в горле нестерпимо жгло. Кроме того, при падении он прикусил себе губу.
Дон поднялся. На ветру его тут же охватил озноб. Одежда промокла насквозь, зубы выбивали дробь, руки и ноги дрожали так сильно, что при шлось снова лечь. Капли пота попали в глаза и жгли их так нестерпимо, что он застонал от боли.
Немного погодя, он взял себя в руки и снова поднялся. Несмотря на темноту, все вокруг было отлично видно. Дон сделал несколько шагов, как вдруг до него отчетливо донеслись человеческие голоса. Казалось, где-то громко разговаривали.
Дон пошел на звук, но не прошел и пятидесяти шагов, как вынужден был остановиться — дальше пути не было. Он попал в какой-то загон, огороженный со всех сторон огромными валунами. За первым рядом валунов виднелся еще один, потом еще и еще, они постепенно переходили в крутые утесы. Откуда-то доносилась музыка — тягучий, монотонный, завораживающий поток звуков. Кто-то пел:
— Все ненадежно на свете,
Чувство — всего ненадежней.
Быстро как цвет опадает
В сумерки и в дождик.
Словно в слезах, никнут ветви.
Утром их высушит ветер.
Все то, о чем горюю,
Выразить жажду невольно.
Но, опершись на перила,
Лишь про себя говорю я:
«Больно! Больно! Больно!
Как далеки друг от друга,
Непостоянны как люди!..
Словно я на качелях —
Перед глазами все кругом.
Ночь на исходе. Звук рога
Кровь леденит и студит.
Страшно мне — вдруг кто увидит
Слезы скорее глотаю
И притворяюсь веселой —
Ни на кого не в обиде...
Скрываю! Скрываю! Скрываю!
У подножья одного валуна Дон увидел человека, сидящего на земле в пол оборота к нему. Донателло направился к нему и остановился в метрах трех; он повернул голову и посмотрел на него.
Дон замер — в его глазах, в глазах человека переливалась та самая вода, отражающая звездное небо со всем его великолепием, то самое небо, в которое не отрываясь глядел Донателло совсем недавно!
Они были необъятными, эти глаза, в них вспыхивали знакомые золотые и черные искорки.
По форме голова человека напоминала ягоду клубники; зеленая же его кожа была усеяна бесчисленными морщинами.