Вот этого Фриц и не одобрял. Он полагал, что каждый человек, будь тот хоть сам Вульф, должен изредка приглашать дочь на обед, даже если она приемная. Когда он изложил мне свою точку зрения, как это с ним иногда случалось, я пояснил, что Карла раздражает Вульфа, а он – ее, так к чему поддерживать видимость отношений?
Я последовал за Вульфом в кабинет. Карла сидела в красном кожаном кресле. Когда мы вошли, она поднялась и возмущенно сказала:
– Я вас жду уже больше двух часов!
Вульф подошел, взял ее руку и вежливо пожал.
– По крайней мере, ты сидела в удобном кресле, – пробормотал он, направился к своему стоящему за столом креслу, единственному, которое его устраивало, и уселся.
Карла протянула мне руку с отсутствующим видом. Я пожал ее.
– Фриц не знал, где вы, – упрекнула она Вульфа.
– Верно, – согласился он.
– Но он сказал, что вы знаете о Марко.
– Да.
– Я услышала об этом по радио. Сначала собиралась пойти в ресторан к Лео, потом думала обратиться в полицию, а затем решила прийти сюда. Я полагала, что вы будете удивлены, хотя сама не удивилась.
Она говорила с горечью и выглядела расстроенной, но, должен признать, не стала от этого менее привлекательной. Карла оставалась все той же девушкой с Балкан, чьи пронзительные черные глаза поразили мое сердце много лет назад.
Вульф прищурился и взглянул на нее:
– Ты говоришь, что пришла сюда и ждала меня два часа, чтобы узнать подробности о смерти Марко? Почему? Ты была к нему привязана?
– Да.
Вульф прикрыл глаза.
– Если я правильно поняла смысл, который вы вложили в это слово, – уточнила она. – Если вы подразумевали плотское влечение, то, конечно, нет. Моя привязанность была иной.
Вульф открыл глаза:
– И какой же?
– Нас объединяла преданность великой и благородной цели – освобождению нашего народа! И вашего тоже! А вы здесь сидите и строите гримасы. Марко рассказывал мне, что просил вас помочь – идеями и деньгами, но вы отказались.
– Он не говорил мне, что ты участвуешь в деле. Не называл тебя.
– Конечно не называл, – презрительно поморщилась она. – Знал, что вы станете еще больше глумиться над нашими идеалами. Сидите, богатый, сытый и благополучный, в этом прекрасном доме, где к вашим услугам изысканные яства, оранжерея с десятью тысячами орхидей и Арчи Гудвин, который, как раб, делает за вас всю грязную работу и принимает на себя все опасности. Какое вам дело до того, что на родной земле люди стонут под гнетом? Что свобода задушена, плоды труда отнимают, а детей готовят к войне? Перестаньте гримасничать!
Вульф откинулся назад и глубоко вздохнул.
– По-видимому, – произнес он сухо, – я должен преподать тебе урок. Мои гримасы не имеют отношения к твоим чувствам и к твоей дерзости. Они относятся исключительно к стилю и интонации. Я презираю штампы, в особенности извращенные фашистами и коммунистами. Такие обороты речи, как «великая и благородная цель» и «плоды их труда», смердят, изуродованные Гитлером и Сталиным и всем их преступным окружением, Кроме того, в наш век потрясающего триумфа науки освобождение народа уже не назовешь великой и благородной целью, оно и выше, и ниже этого, поскольку стало попросту насущной, жизненной необходимостью. Она не более велика и благородна, чем борьба за хлеб насущный и надежный кров над головой. В отсутствие свободы невозможно оставаться человеком. Любой деспот, фашист или коммунист, теперь не ограничен в средствах. Что ему кованый каблук, меч или даже пулемет? Наука снабдила его оружием, которое способно ввергнуть в его власть всю планету. И только люди, готовые умереть за свободу, имеют право жить свободными.
– Как вы? – презрительно парировала она. – Нет. Как Марко. Он умер.
Вульф ударил рукой по столу:
– Я еще дойду до Марко. Что касается меня, то никто не давал тебе права выносить мне приговор. Я внес свой вклад в борьбу за свободу, в основном финансовый, через те каналы, которые мне представляются наиболее эффективными. И не собираюсь отчитываться перед тобой. Я отказался участвовать в том, что предлагал Марко, потому что сомневался в его начинании. Марко был упрямец, доверчивый и наивный оптимист. Он был…
– Стыдитесь! Он умер, а вы его оскорбляете…
– Достаточно, – прорычал он.
Это наконец ее вразумило, и он понизил голос на несколько децибел:
– Ты разделяешь общее заблуждение, а я – нет. Я не оскорбляю Марко. Я отдаю ему должное, отзываясь о нем так же, как и при жизни. Было бы оскорблением умащать его труп елеем, исторгнутым из меня страхом смерти. Он не понимал, какими силами надеется управлять из-за океана, не мог их контролировать, удостовериться в их честности и преданности делу. Вопреки всему, что он знал об этих людях, некоторые из них могли быть агентами Тито или даже Москвы.