— Вот было бы хорошо, ваше благородие, охота там не то, что здесь: вот тепереча, стало быть, утки, дупеля, куропатки и… видимо-невидимо, а по пороше зайцы… хоть палкой бей. Бывало, с барином-то, с Миколаем Петровичем, пойдем в урочище «Козьи рожки» — это соседнего барина, помещика земля-то; так, верст с восемь будет от нашей Проскуровки; так поверите ли, ваше благородие, каких-нибудь часа в два — много в три столько набьем разной дичи, что мученье до дому тащиться, хоть бросай по дороге. А уж как Миколай Петрович был бы рад вам, так и сказать нельзя. От вокзала всего верст с двенадцать до имения-то; лошадей вышлют, только было бы известно, в который день приедете, ваше благородие…
— Едем, едем, Иван, непременно.
В тот же вечер Михаил Александрович написал коротенькое письмецо своему другу, такого содержания:
«Здравствуй, Коля!
Спасибо, дорогой, за память. Очень рад, что ты здоров. Я тоже — слава Богу. Горю нетерпением с тобой встретиться и после лагерей, так, вероятно, в конце августа, беру отпуск и мчусь на всех парах, вместе с твоим Иваном, к тебе. Кстати скажу тебе, что парню твоему цены нет и мы с ним живем душа в душу. О дне, когда выеду, напишу особо, а теперь жму крепко твою дружескую руку и шлю сердечный привет себе.
До скорой встречи, милый,
твой неизменный Михаил Навроцкий».
Михаил Александрович оделся, и, по дороге в собрание, зашел в полковую канцелярию и отдал посыльному письмо, приказав утром сдать на почту заказным.
Михаил Александрович Навроцкий лишился отца своего в младенческом возрасте. Ему было лет шесть, когда, однажды вечером, мать его, получив письмо и прочитав его, лишилась чувств. Известие было роковое; сообщалось, что муж ее, а его отец, поручик Александр Николаевич Навроцкий, умер героем при взятии Плевны. Несчастная женщина не перенесла тяжелого горя и года через два умерла, оставив одного-единственного сына Мишу по девятому году.
Какой то дальний родственник принял в нем участие и похлопотал за него. Благодаря заслугам отца, Миша был принят на казенный счет в кадетский корпус.
Там он очень близко сошелся с однокурсником своим Колей Проскуровым, сыном помещика средней руки, офицера в отставке.
Мальчики полюбили друг друга как братья и были неразлучны.
По окончании корпуса, они оба поступили в одно военное училище и через два года произведены были в офицеры, но в разные полки.
Через год, однако, молодой Проскуров, благодаря знакомству отца с людьми власть имущими, перевелся в тот же полк, где служил Навроцкий.
Молодые люди были опять вместе и по-прежнему неразлучны.
Около двух лет тому назад, молодой Проскуров получает однажды от своего вдового отца письмо, которым тот извещает о своей болезни и просит поскорее приехать.
Николай Петрович тотчас же помчался в свою Проскуровку и оттуда в полк уже не возвратился. Отец вскоре умер и Николай Петрович тотчас же подал прошение об увольнении в запас. Как единственный наследник, он тотчас принялся за хозяйство и полюбил это дело. Имением фактически управлял староста Степан Прохоров, мужик весьма честный и в хозяйстве опытный. Сын его Иван, попав в солдаты, жил в денщиках у Николая Петровича, а когда тот вышел из полка, перешел к Навроцкому.
Прислуги у Троекурова всего было еще работник с женой да скотница, жена старосты Степана. Ожидали из солдат Ивана, служба которого кончалась через год.
Что Николай Петрович жил отшельником, как выражался он в письме к своему другу Навроцкому, — это сущая правда.
Проскурова и в полку звали анахоретом, так как это был человек, склонный к уединению. Будучи не по летам серьезен, он не находил большого удовольствия в сутолоке военной жизни вне службы. Редко по вечерам он был в собрании, в ходил туда почти исключительно в тех случаях, когда касалось службы.
В карты он не играл, а выпивку разрешал себе только в среде двух-трех товарищей, из которых Навроцкий был самым близким.
Соберется, бывало, приятельская молодежь в небольшой квартирке Проскурова, да и сидит чуть не до утра у радушного хозяина. Проскуров был музыкант; у него было хорошее пианино, да и голосом он обладал незаурядным и считался душой компании.
Любимым его занятием было чтение и не было для него большого удовольствия, как вечерком залечь в постель с хорошей книгой.
Читал он ночи напролет и проходящие из собрания запоздалые сослуживцы его, видя огонек далеко за полночь, стучались иногда к нему без стеснения.