Вырубленные в скале ступени, узкие и отвесные, вели прямо в уютный залив. Маккинсли, стоя на песке, посмотрел вверх: склон холма, заканчивавшийся одной из стен резиденции семейства Дюмоленов, производил отсюда впечатление фантастической башни. Вилла, углубленная в неровное, скалистое побережье, выходила на эту сторону своей низкой частью с единственным окном, а противоположная часть, двухэтажная, которую по всей ширине охватывала крытая красным тентом терраса, выходила на парк, полого спускавшийся к городу.
Торнтон сбросил плащ и выполнил несколько гимнастических упражнений. И тогда он заметил на песке свежие следы узких ступней. Он пошел за ними и обнаружил, что перед самой полоской воды они превратились в какие-то странные отпечатки: широкие и непохожие на человеческие ступни. На расследование времени не оставалось, потому что пучина морская разверзлась, и перед Торнтоном предстала тоненькая фигура, частично только напоминающая женскую.
Луиза сняла маску для ныряния, стянула ласты и предложила небрежно:
— Пожалуйста, может быть, вы захотите этими вещами воспользоваться.
— С превеликим удовольствием, — сказал Торнтон Маккинсли. — Но я прошу вас, не убегайте. В моем халате есть сигареты и зажигалка. Я ненадолго окунусь в глубины морские и возвращусь.
Когда по прошествии короткого промежутка времени он возвратился, Луиза сидела на его халате, затягиваясь сигаретой.
— В первый раз курю эти «Тобакко Рекорд». Ничего… — сказала она и зевнула.
— Скучно? — спросил молодой режиссер
— Простите. Этой ночью я почти не спала
— Франция прекрасна, — сказал Маккинсли равнодушным тоном, — но без особой живости.
Луиза ни с того, ни с сего взорвалась смехом.
— Вы, кажется, пишете, мадемуазель Дюмолен?
— Меня зовут не Дюмолен, а Сейян. Я ведь не дочь, а воспитанница.
— Ах, да. Я забыл. Луиза Сейян. Из-за этого мсье Дюмолен зовет вас «Саган»?
Луиза ответила молчанием.
— А о чем вы пишете? — не отставал режиссер.
— Вам это интересно?
— Мне все интересно.
— О жизни, — тоскливо ответила Сейян.
— Ваш опекун тоже пишет о жизни. О специфической стороне жизни, преступной и наиболее эмоциональной.
— Вы так думаете? — в голосе Луизы слышалась ирония.
— А вы иного мнения?
— Что касается жизни, то я не считаю, будто она эмоциональна с какой-либо стороны вообще. А что касается творчества мсье Дюмолена, то я оцениваю его как обыкновенный китч, поделку, недостойную порядочного человека.
— Мадемуазель, вы личность решительная и независимая. Несмотря на то, что по прошествии некоторого времени вы наверняка согласитесь принять во владение все эти красивые вещи, — Маккинсли сделал широкий жест рукой, — которые мсье Дюмолен добывает благодаря своей гадкой литературе.
— Вы ошибаетесь. Я воспитанница семейства Дюмоленов, но не их любимица.
— Ах, вон как? — удивился Торнтон. — Вы любите путешествия? — сменил он тему.
— Я не знаю, люблю ли я путешествия.
— Как я должен это понимать? Вы не выезжали из Франции?
— Разумеется, не выезжала. Вы беседуете с замученным невольником, бряцающим цепями, — сказала девушка немного напыщенным тоном.
— Вы не ошибаетесь?
— Все мы невольники, — подтвердила она философски. — За исключением тех, которые способны на поступки.
— Я приглашаю вас в Нью-Йорк. Прошу располагать местом в моем автомобиле и так далее, — сказал он полушутя, полусерьезно. — Мелкие расходы для меня разницы не составляют. Особенно ввиду того, что на сценарии вашего опекуна я собираюсь сделать большие деньги.