— А других выгонять хорошо?
Валерка засопел, отвернулся. Было видно, что история с профессором рвет его надвое, по живому.
— Там жена его спала. Ты знаешь, что он с ней творит? Видел?
— Она двери перестала запирать, — невпопад откликнулся Валерка. — Забывает. Мама ей: «Неля, вы осторожней! Вдруг кто в квартиру залезет!» Она благодарит, а потом опять забывает. Было бы заперто, я бы не смог войти.
Я мысленно поблагодарил Нелю за забывчивость. Что, Валерка? Похоже, ты не раз, не два открывал незапертую дверь, входил в квартиру очкастого Петра Алексеевича, который когда-то читал лекции твоей маме, смотрел на жильца, забившегося в угол, на Нелю, забывшуюся дурным тревожным сном, понимал, что надо выводить профессора отсюда, гнать или уговаривать — уж не знаю, как ты это делаешь! — понимал, собирался с духом и не мог решиться.
Сосед. Не чужой человек.
— Ладушки, — сказал я, закрывая неприятную тему. — Я нашим сообщу, они его выведут. И ему так легче будет, лучше, правильней. Пусть идет, куда положено. А то напустил целое болото яду, сидит, купается. Жену мучит, сам мучится…
— Пусть идет, — с облегчением согласился Валерка.
Он был не против, если профессора освободит кто-то другой.
— А ты беги домой. Мамка борща наварила, сядешь обедать. Отец вернется с работы, даст ремнем по заднице.
— За что?
— За то, что бегаешь целыми днями невесть где. А борщ остыл, понял?
Валерка вздохнул:
— Не даст отец. Ну, ремнем. Нету отца, погиб.
— На фронте?
Я проклял свой длинный язык.
— Давно еще, в четырнадцатом. Под Иловайском. Я и не помню его совсем, маленький был. Фотографии видел, а так не помню. Мама о нем не очень-то рассказывает. А я и не пристаю, я понимаю.
— Все, сворачиваемся, — я отпустил Жульку. — Тебе пора, мне пора. Спасибо, что вытащил. Без тебя я бы там до скончания века борьбой занимался.
Он хихикнул:
— Дзюдо?
— Вольной. Такой, что век воли не видать. Ты к профессору больше не заходи, хорошо? Там черная поземка, видел? Поганая штука, держись от нее подальше. Как заприметил, иди в другую сторону…
— Не видел.
— Что?
— Не видел, — он пожал плечами. — Это вы, дядя Рома, что-то выдумываете. Вам, наверное, померещилось. У вас стресс и это… Состояние аффекта.
— Как не видел? Мы же прямо в ней катались, дрались! Ну черная! Метет, а перхоть с профессора в нее сыплется!
Валерка внимательно смотрел на меня. Так доктор смотрит на больного.
— Не-а, не видел. Не было ничего такого. Перхоть сыпалась, это да. С вас обоих. Дымило еще, аж глаза резать начало. А поземки не было.
Он улыбнулся:
— Черная? Дядя Рома, черных поземок не бывает.
— Идиот, — сказал дядя Миша.
Толстый мосластый палец уперся в меня, чтобы каждому было ясно, о ком речь.
— Дурака кусок. На хера ты полез к профессору? Ты кто? Ты легавый. Твое дело вынюхать, зафиксировать адрес и бегом к нам! Нет же, подраться ему приспичило, кулаки почесать…
— А вы кто? — огрызнулся я.
— Мы специалисты. У нас методы, понял? — палец взлетел вверх, к потолку: — Ме-то-ды!
— Знаю я твои методы. Алкаши за гаражами собираются, у них такие же методы.
С каждым словом я все больше терял лицо. Как мальчишка, ей-богу! Попался на дурацком проступке, нет чтобы повиниться — спорю, лезу на рожон. Только хуже делаю.
— Алкаши?
Дядя Миша грозно привстал:
— Я сажусь рядом с жильцом, наливаю по соточке. В смысле, вспоминаю, как раньше наливал. Я так вспоминаю, что он, считай, и выпил, и крякнул, и огурчиком закусил! Плавленым сырком! Я тру с ним за жизнь! За жизнь тру!
Он с тоской уставился в чашку. Ничего, кроме чая, в квартире Эсфири Лазаревны в чашках непоявлялось. Дядя Миша, помню, поначалу брал рюмки, томясь в пустой надежде, потом нашел стакан, но тщетно — посуда оставалась пустой.
— Ты вообще понимаешь, каково это: мне, мертвому, тереть за жизнь? А я тру, и он слушает. Слышит! Его потом можно брать голыми руками! За ушко да на солнышко! Эх ты, ментура…
— Михаил Яковлевич, не кричите, — попросила Эсфирь Лазаревна. — Роман уже все понял. Он понял, мы его простили.
— Ни хера я ему не простил!
— Простили. Вы просто еще не знаете, что простили, — в голосе хозяйки лязгнул металл. — Когда узнаете, вам будет стыдно за ваш нервный срыв. Вам уже стыдно, правда?
Дядя Миша уставился в стенку. Эсфирь Лазаревна ждала.
— Помираю от стыда, — буркнул дядя Миша, подавившись долгой паузой. — Во второй раз. Лечь — не встать.