У меня аж в носу защипало от жалости.
— Не умер, Рома. Родился.
— Кто?
— Внучка. Внучка у меня родилась.
— Чего же вы плачете? Радоваться надо!
Это не я. Это Наташа меня опередила.
— Я радуюсь…
— Видим мы, Михаил Яковлевич, как вы радуетесь, — ну, это уже Эсфирь Лазаревна. — Рассказывайте, в чем проблема. Мы здесь все не чужие люди. Поможем, чем сможем.
Дядя Миша еще раз всхлипнул, утер слезы кулачищем. Глаза у него были красные и блестели, как у больного в лихорадке.
— Вот, чаю попейте — и рассказывайте.
Эсфирь Лазаревна пододвинула дяде Мише его любимую фаянсовую чашку, расписанную сиреневыми цветочками, — самую большую из всех, имевшихся в наличии. Дядя Миша уставился в чашку, словно сомневался в ее содержимом. Поборов сомнения, шумно отхлебнул.
— Валюха, дочка моя… Родила вчера.
— Кого? — с интересом спросила Эсфирь Лазаревна.
Психиатра включила. Умеет. Будто не слышала про внучку!
— Девочку.
— Вес?
— Три семьсот.
— Рост?
— Полметра.
— Хорошая девка, не сглазить бы. Откуда узнали?
— У нас чат семейный. Я туда заглядываю.
— С дочкой, внучкой все в порядке?
— В порядке…
Дядя Миша подозрительно хлюпнул носом — и вновь припал к чашке. Типа, это он чаем булькает. Эсфирь Лазаревна молчала, не торопила. Мы с Наташей тоже молчали. Молчание сгущалось, делалось осязаемым, требовательным, и дядя Миша не выдержал:
— Увидеть я ее хочу!
— Кого?
Это уже я. Со свойственной мне тактичностью. Не выйдет из меня психиатра.
— Внучку! И Валюху, само собой. Мусю еще, супружницу мою. И Кольку, зятя, хрен с ним, окаянным. Всех хочу…
— И что тебе мешает…
Я поперхнулся, не закончив вопроса. Дядя Миша так на меня зыркнул, что я чуть со стула не сверзился.
— Увижу внучку — уйду. Понял, Рома? Уйду насовсем.
— Откуда знаешь?
— Чую. Душа подсказывает. А мне нельзя уходить! У нас работы — вагон и маленькая тележка…
— Вы уверены? — мягко спросила Эсфирь Лазаревна.
Спроси я то же самое, дядя Миша на меня б точно вызверился. А ей — ничего, нормально ответил, даже спокойно.
— Уверен.
— Значит, так и есть.
— Угу…
Он выхлебал залпом все, что оставалось в чашке. Крякнул, словно пил самогон. Глаза дяди Миши заблестели, но уже не так, как у больного, иначе.
— Подарок! — выпалил он.
— Что — подарок?
— Хочу им подарок сделать! Валюхе, внучке, зятю.
И привстал, навис над столом:
— Не увижу — уважу. Хоть так…
— Хорошая мысль, — одобрила Эсфирь Лазаревна.
Мы с Наташей переглянулись. Подарок? Какой подарок мертвые могут сделать живым? Мы и в руки-то ничего взять не сумеем. Материального, в смысле. Вещественного. Чашки-чайники Эсфири Лазаревны, смартфоны, моя машина — это другое. Это как бы часть нас самих. Говорят: «С собой на тот свет не заберешь!» Нет, забрали кое-что.
Хотя мы еще не на том, мы на этом свете. А, все едино. То, что мы себе оставили, родственникам не подаришь. Впрочем…
— Валерка! Было бы что, а он передаст. Попрошу — не откажет.
— Верно мыслите, Роман, — согласилась хозяйка квартиры. — Осталось выбрать подарок. Михаил Яковлевич, у вас есть идеи?
Дядя Миша растерянно заморгал.
— Вот же ж блин…
— Ну? — поддержал его я. — Думай!
— У меня и нету-то ничего. Мы все вместе жили, в одной квартире. Как я помер — всё им осталось. Мусе и Валюхе с Колькой. Оно теперь и так ихнее…
— Не раскисаем! — скомандовала Эсфирь Лазаревна. — Поищем у меня, что-нибудь да найдем. Мне оно теперь все равно без надобности.
Мы с Наташей, не сговариваясь, зашарили взглядами по сторонам.
Круглый стол под вышитой скатертью, кружевные салфетки. Чашки, блюдца, сахарница с колотым рафинадом. Четыре полукресла с вытертой обивкой зеленого атласа. Два жестких «венских» стула. Древний — как бы не позапрошлого века! — сервант; шкаф-монстр из карельской березы с зеркалом на центральной створке. Еще один шкаф, поновее — поздних советских времен…
— Эсфирь Лазаревна, можно?
— Конечно, Наташа, смотрите. Жаль, детских вещей у меня нет. Пригодились бы…
Я остался на месте. Вспомнил, как участвовал в обысках у подозреваемых, — и меня передернуло. Это значит, я у Эсфири Лазаревны обыск проводить буду?! И не надо мне песни петь: это, мол, другое! Сам знаю, что другое. А память, зараза, те обыски подсовывает. Один у педофила, чтоб ему черти в аду узлом завязали, другой у барыги-наркодилера.
Прав дядя Миша насчет «ментуры». Ладно, без меня справятся.
— О, еще один сервиз! Новенький, запакованный.