— А родители ваши? Небось, переживали?
— Он тебя грузит! — надрываюсь я. — Врет, сволочь!
Бесполезно. Как лбом в стену.
— Переживали, конечно. Я им позвонил, когда смог. Ругались, требовали, чтоб вернулся немедленно. А я уперся! Зато, когда в первый отпуск приехал, знаешь, сколько радости было? А как я БТР с РПГ подбил — гордиться стали! И сейчас гордятся. Волнуются, конечно, но на дембель уйти не просят. Куда тут на дембель, если война? Кто ж страну защищать будет?
— Он врет! Ну, сволота… Сын полка, мать его!
По нулям. Глядит солдатику в рот, глаза — два костра.
— Не вздумай! Не вздумай на фронт сбегать!
Шагаю ближе:
— Иди за кефиром, придурок! Быстро!
Черная поземка дымит, вскипает. Взметнувшись вверх, пляшет вокруг солдата и Валерки. Корчится, извивается, словно ее вынудили водить хоровод на раскаленной сковородке. Мерзость хочет жрать, поглощать, отнимать, а сейчас ей приходится отдавать, жрать саму себя, чтобы исходить удушливым дымом…
Рвусь к Валерке: достучаться, докричаться, утащить прочь.
Дым усиливается. Встречает меня, лижет руки, лицо. Я инстинктивно задерживаю дыхание. Холодно. Очень холодно. Зима вернулась; февраль прошлого года, первый день войны. Тону в жутковатой, липкой невидали — ледяной смоле. Не знаю, сколько сил истратила поземка на этот обезумевший дым; знаю только, что мои силы на исходе. Пальцем шевельнуть — и то дается неимоверным трудом. Холод продирает до костей. Словно Терминатор, угодивший в жидкий азот, я еще со скрипом двигаюсь, но вот-вот застыну, заледенею, рассыплюсь на куски.
Кончается запас воздуха. Мертвым не нужно дышать, но воздух этого не знает, он все равно кончается, и я не выдерживаю — делаю вдох.
Отстаньте!
Уйдите, уйдите… Оставьте меня в покое. Не хочу никого видеть, не хочу никуда идти, не хочу ничего делать! Хочу одного: свернуться калачиком, втянуть голову в плечи. Обхватить себя руками, поджать ноги — лежать, лежать, лежать…
Вечно.
Ни о чем не думать, просто лежать. Спать? Не знаю. Отстаньте, а? Вы отстаньте, а я останусь. Здесь. Навсегда.
В машине. На заднем сиденье.
Не трогайте меня! Не лезьте! Убью!
Руки не слушались. Пальцы задубели.
Не иначе как чудом мне удалось открыть дверцу и вывалиться из машины наружу, на жирную подсыхающую землю обочины. Так младенец вываливается из чрева матери в неуютный, неприязненный, полный забот мир. Солнце падало с неба на голову, долбило жертву острым клювом. От его блеска болели глаза.
Я зажмурился. Отполз подальше, на асфальт.
Холодно. Как же холодно! Машина. Надо вернуться в машину. Согреться. Спрятаться. Никуда не выходить. Не рождаться. Не умирать. Почему я был в машине? Проклятье, как я здесь оказался?! Когда успел?! Гастроном, кофейный киоск, два столика… Как вышло, что я сидел в своей машине?
Валерка!
Солдат. Черная поземка.
Валерка, я тебя бросил. Я угорел. Прости.
Со второй попытки мне удалось встать. Сначала на четвереньки, затем в полный рост. Валерка, да. Машина. Нет, не машина — Валерка. Ноги подгибались, когда я заковылял обратно. К киоску, столикам, солдату…
Мимо меня с рычанием пронеслась грязно-рыжая молния.
Жулька?
Я, как мог, прибавил ходу.
Они были там: Валерка, солдат — и черная поземка. Тварь мела вокруг них, заключив в кольцо из дымящейся угольной пыли. В пяти шагах от столика припала к тротуару Жулька: шерсть дыбом, уши прижаты, пасть оскалена. Клыки такие, что и волк обзавидовался бы. Собака захлебывалась оглушительным, истошным лаем. От него звенело в ушах, ёкало в груди и хотелось удрать на край света от бешеной твари, в которую превратилась безобидная дворняга.
Редкие прохожие ускоряли шаг. Оглядывались с нескрываемой опаской, спешили перейти на другую сторону улицы.
«Мы с Серым просили, — вспомнился мне рассказ Валерки, — чтобы нас с Гучем гулять отпускали. Ну, без взрослых. Это когда еще войны не было. Нет, не разрешали. Он поводок изо всех сил тянул, вырывался. Мы удержать не могли. Даже вдвоем не могли…»
Жульку не удержали бы и вдесятером.
Из-за киоска вывернул бородатый здоровяк. Натуральный рокер: бандана с черепами, темные очки, косуха нараспашку — и мятая сигарилла в зубах. На поводке рокер вел черного «немца». Вернее, это «немец» вел — тащил! — хозяина прямиком к столику.