У мертвых свои преимущества.
Руины Барабашовского рынка остались позади.
Выворачивая на проспект, я отметил, что рынок — сожженный, изувеченный, убитый войной — понемногу оживает. Нанятые торговцами строители — а может, сами торговцы — заколачивали ДСП рамы, лишенные стекол, восстанавливали обрушенную кладку, перекрывали крыши. На лотках под временными тентами из брезента и полиэтиленовой пленки объявились товары: обувь, шмотки, камуфляж. Сигареты, банки с красками и бытовой химией…
С довоенным изобилием не сравнить, но лиха беда начало.
Серая лента беззвучно ложилась под колеса. Не могу привыкнуть, что нет шелеста шин по асфальту. Мотор работает — или это я себе его звук представляю? — а шины не шуршат, хоть убей. Воображения не хватает?
Ага, вот и 24-этажка. Приехали.
Целых домов здесь осталось немного. Оспины-выбоины от осколков, окна фанерой забиты, вон целый подъезд выгорел — языки копоти лезут из оконных проемов, лижут раскуроченную крышу. А этот, гляди-ка, целехонек! Даже стекла на месте…
Здесь живут люди. Вон и машины у подъездов стоят.
Я сверился с картой. Уцелевший дом стоял в центре пересечения двух областей. В окру̀ге успели поработать и Поджигатель, и Резчик. Если это один и тот же псих…
Псих. Ключевое слово.
Оно швырнуло меня за руль и погнало сюда. Психов сейчас хватает, от войны у многих крышу сносит. Эсфирь Лазаревна как-то начала рассказывать, что с людьми творится, — так я сам едва не рехнулся. Оказывается, кукуха может улететь тысячей способов — и по тысяче причин.
Из них одна — по нашему ведомству.
Жильцы.
Если на Поджигателя влияет жилец, сводя с ума своим присутствием…
Этот район наша бригада уже зачищала. Но это не значит, что мы никого не пропустили. Или что с того времени тут не завелся новый жилец.
Уцелевшая девятиэтажка тянулась вдоль проспекта. Двор представлял собой частично облагороженный пустырь. Ближе к дому росли черешни и абрикосы — голые, замершие в весеннем ожидании. На ветках набухли, готовясь лопнуть, глянцевые почки. Дальше торчали разлохмаченные пеньки — память о зимних прилетах. Бугрилась дюжина холмиков — из них торчали ржавые вентиляционные трубы, прикрытые от дождя жестяными колпачками.
Погреба.
Хозяйственный у нас народ, запасливый. Город-миллионник, троллейбусы, магазины. Холодильник в каждой квартире. И все равно без погреба — какой ты хозяин? Пригодились запасы-то. Ну и прятались в погребах, как в убежищах.
Детская площадка разворочена давним взрывом. Горка чудом уцелела, на нее карабкается трехлетний карапуз. Радостно визжит, съезжает вниз и опять спешит к лесенке. В воронке на месте песочницы играют еще трое малышей. Мамы бдят, болтают меж собой о бытовых заботах.
Принюхиваюсь. Нет, показалось.
Магнитные замки на подъездах работают, но это не для меня. Просочился, как так и надо. Ты гляди! Ступеньки подметены, вымыты, даже кошками не воняет. Первый этаж, второй, третий. Кто-то жарит котлеты. С луком, чесноком и белым хлебом, вымоченным в молоке. Так моя мама делала… На пятом пахнет борщом. Что здесь? Бражка? Никак, самогон гонят?
Седьмой этаж. Восьмой, девятый.
Чисто.
В следующем подъезде грязнее. Вонь дешевого табака. Банка с окурками на подоконнике. Третий этаж, четвертый. Запах кофе и булочек с корицей. Выше, выше…
Ничего.
Следующий подъезд. Следующий.
Стоп.
Повеяло холодом. Пятый подъезд, седьмой этаж. Дверь в торце площадки. Стальная, добротная; старая. Лет пятнадцать назад ставили, если не больше.
— …Папа на суточной смене. Вчера с вечера ушел.
— Ой, совсем забыла! Все в голове путается…
Вхожу. Затхлый запах жильца усиливается. Коридор, выцветшие обои на стенах. Санузел и кухня, вешалка с одеждой. Двери в комнаты: две слева, одна справа, в конце коридора.
Иду на голоса.
— Опять не спала?
Старушка в байковом халате с розами нависла над письменным столом у окна. За столом — девочка лет четырнадцати, хрупкая, бледная. Яркий сине-желтый спортивный костюм висит на ней, как на вешалке.
Девочка трет красные глаза:
— Только засну, что-нибудь разбудит. То сирена, то воробьи. Голова чешется, как немытая. Потом ворочаюсь-ворочаюсь…
Старушка вздыхает. Она, похоже, тоже мается бессонницей: выдают круги под глазами. Бормочет себе под нос:
— Да что ж за напасть, а? Ладно, я, старая… И Арсений, как Маруся померла, сна лишился. И сна, и ума: молчит, в стену смотрит. Машину продал, и ладно бы деньги взял, а то сущие копейки. Уж как ее любил, машину свою, разве что языком не облизывал! А продал, и зачем? Жить, нивроку, есть на что…