Они там? С кем ты разговаривал, парень?!
Я знаю, что там, внизу. Там день моей смерти.
…двое помятых мародеров ждали нас, крепко-накрепко примотанные к фонарному столбу невообразимым количеством скотча.
Пришлось резать. Не мародеров, разумеется.
Я не запомнил тот момент, когда ракета прилетела в дом, на первом этаже которого располагался магазин. Помню только вой, переходящий в визг, и всё…
Комья пыли колышутся, подергиваются. От них исходит смрад затхлости и тления. Они пахнут как жильцы. Как павильон с рептилиями. Холодно. Почему здесь так холодно? Этот холод не имеет ничего общего с февральскими морозами, с зябкой нетопленой квартирой, с промозглым ноябрем. Другой холод, стылый.
Могильный.
…двое помятых мародеров ждали нас, примотанные к столбу невообразимым количеством скотча. Пришлось резать. Я не запомнил тот момент, когда ракета прилетела в дом…
Когда зимой я впервые прикоснулся к Валерке, подал ему руку, помогая спуститься по разрушенной лестнице, меня накрыло так, как никогда раньше. Я вспомнил день своей смерти, увидел, как наяву. Считайте меня не только мертвым, но и сумасшедшим, а только сейчас я твердо знал: внизу, у основания этой лестницы, царит вечный день смерти Ромки Голосия.
…двое мародеров ждали, примотанные к столбу скотчем. Я не запомнил тот момент, когда…
Что там шуршит? Что шелестит?
Это мародеры рвут ленту, которой примотаны к позорному столбу. Царапают скотч длинными крючковатыми ногтями, освобождаются. Липкие ленты хвостами волочатся за ними. Словно мумии в отслоившихся бинтах, спотыкаясь и хихикая, мародеры поднимаются по ступенькам. Они идут за мной. Я — их законная добыча. Мародеры стащат меня вниз, да. Они, несомненно, сделают это. Примотают к столбу, и будет вечный вой, переходящий в визг, словно дьявол поставил на повтор свой любимый музыкальный трек…
Что-то касается моей руки. Скользит по предплечью. Крик вырывается сам собой. Я кричу — и не слышу себя. Вопль вязнет, глохнет, расточается. Эха нет, отклика нет, ничего нет. Мгла приходит в движение. Сейчас она накроет меня, схватит, обездвижит.
Меня не станет. Я стану мглой.
Пылью. Прахом.
Бесконечной смертью, примотанной к столбу.
Бегу вверх по лестнице. Оступаюсь, карабкаюсь. Шелест чешуи, скрежет хитина, шорох грязного скотча, шлепанье подошв — погоня все ближе. Вой пробками забивает уши. Смрад усиливается, холод грызет кости, облизывает суставы. Сковывает, гирями виснет на ногах. Просит, требует: оглянись!
Нельзя. Нет, нельзя.
Бегу. Кричу.
Комната.
Крошево обвалившейся штукатурки на полу.
В лучах солнца стеклянные клыки в оконных рамах отблескивали радугой, щедро сыпали по стенам пригоршни веселых зайчиков. Один угодил мне в глаз. Я заморгал и выдохнул.
Получился жалкий всхлип.
Просто комната. Просто разрушенный дом. Снаружи — весна, солнце. Снаружи — война. Нет лестниц, уходящих во тьму, мертвых мародеров, прячущихся во мгле, могильного холода, шелеста чешуи, скрежета хитина…
Вон, птички за окном щебечут.
Я встряхнулся мокрым псом. Сбросил с себя остатки кошмара, поднялся на ноги. Когда это я успел на задницу шлепнуться? Впрочем, не важно. Остатки пережитого ужаса таяли ледяным комом где-то в низу живота. Был бы жив — в штаны бы напрудил.
Они сидели на прежнем месте: жилец и Валера. Нет, два жильца. Мальчишка и мужчина, соединенные трепещущей паутиной. Они были разные — и в то же время одинаковые. Дело не в том, что от обоих тянуло жильцами. Лица? Позы? Не знаю, как сказать…
Два мертвеца.
Ну что, спросил кто-то. Удовлетворил любопытство?!
Паутина дрогнула, натянулась. Я попятился. Жильцы начали подниматься на ноги. Блондин делал это как старательный ученик, который знает, как решить задачу, но все время сомневается. Запишет действие на доске — и застынет с мелко̀м в руке: всё ли правильно? Запишет следующее действие — и снова застынет.
Отлепился спиной от стены. Уперся ладонями в пол. Посидел немного. Подогнул левую ногу. Подогнул правую. Попытался встать. Не получилось. Посидел. Оперся левой рукой о стену. Со второй попытки встал. Постоял, качаясь, ловя шаткое равновесие.
Поймал. Замер.
Валерка вставал плавно, без рывков и пауз — просто очень медленно, держась за стену рукой. Казалось, у него не осталось никаких сил, а вставать все равно надо. Встал. Постоял. Пошел к двери на ватных, подгибающихся ногах. Деревянной походкой блондин двинулся следом. Соединявшие их нити истончились, поблекли, но не исчезли окончательно.