Она еще раз вздохнула:
— Ну давайте пробовать. Вы правы, надо идти. Тем более что это не моя квартира.
— В смысле?
— Я живу дальше, в доме за углом. Это квартира Лидочки, они с дочкой сразу, как начали бомбить, уехали, в последних числах февраля. Во Львов перебрались, к родственникам. А мне Лидочка предложила пожить у нее. Мой дом старый, перекрытия деревянные, а здесь железобетон. Лидочка сказала: у меня безопаснее. Вот я и жила здесь, до инфаркта. И потом тоже, как видите.
— Они вернулись, — невпопад брякнул я. — Я их встретил.
— Лидочка с дочерью? Ой, я рада, я очень рада! А Мурзилка с ними?
— Кто?
— Собачка, шпиц померанский.
— С ними. Живой, хромает только.
— Он с детства хромает, бракованный. Лидочке предлагали другого, нормального, а она ни в какую… Тем более надо уходить. Вы правы, Роман. Нехорошо, если они вернулись, а я тут расселась. Только если не получится, вы себя не вините, ладно?
— За меня не переживайте! — с наигранной бодростью объявил я.
Честно говоря, ее согласие меня воодушевило. Я думал, что придется уговаривать, а в случае с женщинами это не мой конёк. С мужчинами, кстати, тоже.
— За кого же мне переживать, Роман? За себя?
Валерка, мысленно позвал я. Помнишь, ты говорил: «Если не дозовусь, придется спускаться». Ты спускался, парень, спускался и поднимался. Я своими глазами видел, как ты поднимался, я просто не знал тогда, что ты делаешь. Сейчас знаю, да.
Вот, я спустился. Теперь надо подняться.
Я позвал, и мне показалось, что он ответил. Я только не разобрал, что именно.
— И за себя не переживайте, — заявил я, излучая уверенность, которой у меня не было. — Вряд ли это труднее Второй рапсодии Листа. Вы же с ней справились?
— Не очень, — призналась Тамара Петровна.
— Справились, не кокетничайте! Если так, что нам эта лестница? Да мы ее одной левой! Ну, на раз-два!
Я подхватил ее под мышки. Потянул вверх.
Ноги действительно не держали Тамару Петровну. Я поднял ее с третьей попытки, когда она начала помогать мне, хватаясь за пианино. Мы стояли, качаясь, не смея сделать первый шаг.
Подхватить ее на руки? Нет, не донесу. Была б она чихуахуа, а тут ведь целый мастиф! Грохнемся на лестнице, позору не оберусь.
— Давайте так…
Я закинул ее левую руку себе на плечо. Обнял за объемистую талию, плотно прижал к себе, не боясь, что сделаю больно. Пальцы Тамары Петровны барабанили по мне, не переставая. Вряд ли учительница осознавала, что делает; просто иначе не могла.
Как ни странно, эти пассажи меня взбодрили.
— Идем?
— В ритме вальса, — хрипло выдохнула она.
Пошутила, наверное.
Ранний вечер бродил по улице с кисточкой наперевес. Добавлял рельефа фасадам домов, подкрашивал блеклые тени. За углом прозвенел трамвай. Манекены в витрине магазина с неодобрением глазели на нас.
— Я пойду? — спросила Тамара Петровна.
Вместо ответа я кивнул и сел, вернее, упал, где стоял, на ступеньку — одну из двух, что вели к подъезду. Любой намек на лестницу, даже самую короткую, сейчас был мне что нож острый, но что я мог? Ноги не держали. Больше всего я боялся, что вот она пойдет, и я пойду следом, и мы уйдем вместе на веки вечные, бог знает куда, потому что никаких же сил нет оставаться и что-то делать дальше.
И что я тогда скажу нашим?
Ну да, в этом случае я им ничего уже не скажу.
Подъем вспоминался с ужасом. Не знаю, как я дошел, доплелся, дотащил. Ожидалось, что я буду идти вверх, как шел вниз — ступенька за ступенькой, страх за страхом, ужас за ужасом, боль за мучением, дурная весть за негативным прогнозом, — но вместо этого я шел от напряжения к усталости, от усталости к изнеможению, от изнеможения к страстному желанию бросить все к чертовой матери и покатиться по лестнице, чем бы это падение ни кончилось; подъем давался колокольным звоном крови в висках, мучительными судорогами мышц, ознобной дрожью поджилок, готовых порваться в любой момент, всем тем, что я утратил прошлым летом у столба с мародерами, и вот вернулось — то ли памятью, то ли взаправду; шагай, ублюдок, шевели ногами, жопе места не ищи, как говорит Эсфирь Лазаревна, когда она не в настроении, иди и думай, что у каждого есть своя лестница, жилец он или не жилец, свой спуск туда, где прячется твоя последняя живая искорка, да, живая, и не спорь! Кто бы ни сидел наверху, до усрачки боясь шагнуть еще выше, кто бы ни забился в угол, роняя перхоть на радость черной поземке, внизу, в глубине, на самом донышке страха, всегда можно найти живую душу, докричаться, а нет — так спуститься, чтобы подняться, вот так, спуститься, чтобы подняться, и у тебя тоже, дурачина, у всех есть лестница, а значит, путь открыт и вниз, и вверх — иди и думай! Главное, не упасть — отвлекай себя глупыми мыслями, держи ритм — Вторая Венгерская! — если Валерка их тащит, то тебе сам бог велел, бугай здоровый; вот учительница музыки уже не просто висит на тебе, вот она кое-как стоит на ногах, а вот она их переставляет, помогает тебе, а вот она уже идет, считай, сама, только опирается на тебя, или это ты опираешься на нее, кто вас разберет; как она сказала? — в ритме вальса? — давай, поднимайся, не морочь голову…