— Ты его убьешь, — сказал я.
— Боря, нас ждут. Надо ехать.
— Ты его убьешь. Ты это понимаешь?
Жилец не ответил. Он смотрел на дорогу.
— Он долго не протянет. Хватит, а?
И в ответ услышал хриплое:
— Надо ехать.
— Ладно, — я вздохнул. — Где тут твоя лестница?
Как-нибудь вытащу. На вид он не тяжелый. Спущусь, уговорю. Когда он начнет меня слышать, он поймет. Думаю, они дружили с Борисом Семеновичем. Если дружили, он обязательно поймет.
Не станет же он убивать друга?
Я протянул к жильцу руку. Сейчас появится белесая дрожащая паутина, соединит нас пульсирующими нитями, свяжет воедино, я шагну на ступеньки…
Паутины не было.
Ничего не было, кроме рева двигателя и острого, нервного шороха колес по асфальту. «Нива» стояла на месте, и тем не менее я слышал звуки движения. Ветер ударил в открытое окно, забил уши тугими пробками — и все равно: двигатель, колеса. Поезд? Да, где-то неподалеку проехал состав.
Мелькнул указатель: «Змиев».
Надо ехать, подумал я. Надо спешить. Парни ждут, когда мы привезем аптечки. Турникеты. Матерчатые носилки. Иглы для декомпрессии. Бандажи. Сумки сброса.
Еще запчасти для пятьдесят третьей. У них авто в хлам.
— Надо ехать, — произнес я вслух.
И опомнился.
Убрал руку, протянул снова. Никакой паутины, одна дорога. Шум дороги, смысл дороги. Их не было — ужаса, вырубленного щербатыми ступеньками без перил, боли и ненависти, скопившихся клубами пыльной перхоти, депрессии пугающих шумов, несущихся снизу, безнадежности спуска.
Страх? Никакого страха.
Внизу, в уютной и безопасной раковине, никто не прятался. А значит, некого было уговаривать на подъем, выводить наружу, тащить на себе. Вот руль, педали, коробка скоростей. Пачка сигарет в бардачке. И битком набитый багажник за спиной, хотя я точно знал, что там сейчас ничего нет.
…аптечки, турникеты, бандажи…
У этого жильца не было лестницы. У него была дорога.
Он весь был здесь, и только здесь.
— Что мы будем делать? — спросил я. — Как тебя вытаскивать, а?
— Надо ехать, — ответил он.
Приехала вся бригада.
Пока я еще только возвращался к нашим, я всё время ломал голову: кого взять? Наверное, дядю Мишу, это его контингент. Старый водила, упрямый осел, всю жизнь за баранкой… Точно, это по части дяди Миши. Или Эсфирь Лазаревна? Железная леди знает подходцы. Наташа — вряд ли. Короче, я выбирал, взвешивал, а когда вернулся и рассказал Безумному Чаепитию историю жильца без лестницы и про Валеркиного дядю, бешеного волонтера — лампочку накаливания, которая вот-вот перегорит…
Подорвались все до единого. Если кого-то и можно было оставить на квартире без смертельной обиды, так это меня. Набились в машину, как сардины в банку. Тамара Петровна — та вообще первой выскочила за дверь. Сидела рядом со мной, барабанила пальцами по своим внушительным бедрам — репертуар подбирала, что ли?
— Что это? — я попытался угадать мелодию. — «Нас не догонят»?
— Вы с ума сошли! — вызверилась на меня добрейшая учительница музыки. — Этого еще не хватало! Это «Адажио» Альбинони. Если не поможет, попробую из Моцарта…
Я пожал плечами. Из Моцарта, из «Воплей Видоплясова» — лишь бы сработало.
Когда мы подъехали к лицею, «Нива» по-прежнему стояла у ворот, разве что багажник оказался закрыт. Бориса Семеновича видно не было: то ли сон сморил-таки его, бедолагу, то ли голод отправил на поиски чего-нибудь съестного.
— Кто первый? — спросил я. — Кто у нас герой дня?
Бодрился, да. Улыбочку клеил.
А что делать?
Вызвалась Эсфирь Лазаревна. О чем они там говорили с жильцом, уединившись в машине, мы не слышали. Близко не подходили, боясь помешать; глазели с другой стороны улицы. Судя по жестикуляции, беседы шли задушевные, мало-помалу смещаясь в профессиональные, клинические, а затем и в ругательные, майорские, командным тоном.
— Не реагирует, — сухо сообщила Эсфирь Лазаревна, вернувшись. — По всем признакам, это абулия.
— Что? — выдохнула Наташа.
— Отсутствие воли. Осознавая необходимость действия, пациент не способен его выполнить. Не может принять решение, ясно?
— Ерунда, — буркнул дядя Миша. — У него воли вагон и маленькая тележка. Если он до сих пор в дороге, у него этой воли…
— Сам иди! — рявкнула Эсфирь Лазаревна. — Иди и лечи, понял?
Она в отчаянии, понял я. Не знает, чем помочь.
— Я пойду, — сказала Тамара Петровна.
Он живой, думал я про жильца, пока в старой «Ниве» шел концерт. Он такой живой, что впору задохнуться от зависти. У него дорога, а не лестница, цель, а не страх. Он бетонную стену снесет и не заметит, лишь бы проехать на сто метров дальше. Он по-настоящему живой, а мы должны убедить его, что он мертвый. У нас нет выбора, иначе он убьет Валеркиного дядю. Будь ты проклята, война, ты ставишь нас перед таким выбором, что хоть волком вой, хоть в раковину лезь…