И знаете что? Я протянул ему руку.
Он вцепился в нее так, что мне стало больно. Я принял боль как подарок — давно я не испытывал физической боли. Ладонь у парня была потная, узкая, но ничего, держал он крепко, по-мужски. От души держал, а может, от страха.
Когда он шагнул вперед, бочком протиснувшись по узкой полоске сохранившейся части ступеней, я сам чуть не упал вместе с ним, так меня накрыло. Память — страшная штука.
Я — Роман Голосий.
Сержант патрульной службы.
С начала войны я делал все, что положено. Патрулировал улицы. Стоял на блокпостах вместе с теробороновцами. Дежурил в местах прилетов, когда спасатели разбирали завалы. Таскал носилки с ранеными и убитыми. Мотался по вызовам. Не скрою, случалось, выполнял поручения личного характера. Возил гуманитарку на дом одиноким старикам. Забрал компьютер приятеля, добровольца, уехавшего с частью на Бахмут: пусть у меня полежит, под присмотром. Приятель, помню, все волновался: пароли там, личная информация. За свою шкуру так не переживал, как за эти чертовы пароли.
Даже в психушку кое-кого отвозил.
Жена с дочкой жили в пригороде, у нас там частный дом. Эвакуироваться? Нет, не захотели. После освобождения Купянска жена забрала к нам своих родителей, получивших возможность выехать из опасной, регулярно обстреливаемой зоны.
Дома я бывал редко. Чаще ночевал в городе, в компании двух-трех сослуживцев, в пустой квартире наших общих друзей — те прислали ключи.
Это случилось в середине лета. Поступил сигнал: ограбление. На тихой улочке под покровом ночи вскрыли продуктовый магазин. Неравнодушные жители заметили, сообщили в полицию. Когда мы с Потехиной — это моя напарница — приехали на место происшествия, все уже кончилось. Неравнодушные жители разобрались сами, а может, сперва разобрались, а потом уже сообщили в полицию.
Двое помятых мародеров ждали нас, крепко-накрепко примотанные к фонарному столбу невообразимым количеством скотча.
Пришлось резать. Не мародеров, разумеется.
Я не запомнил тот момент, когда ракета прилетела в дом, на первом этаже которого располагался магазин. Помню только вой, переходящий в визг, и всё. Пожар, спасатели, коммунальщики, отселение людей, скорые помощи — память этого не сохранила.
Когда я пришел в себя, я стоял рядом с разрушенным домом. Небо расцветало первыми лучами солнца, Потехиной нигде не было, как и мародеров. Я сел в машину и поехал, куда глаза глядят, еще не понимая, что случилось.
Да, машина осталась. На ней и езжу до сих пор.
Не знаю почему.
Тут главное — парковаться так, чтобы в тебя самого не въехали. Вреда никакого, ясное дело. Просто чертовски неприятно, когда в твою машину до середины влез какой-то сраный «лексус», засунув фару тебе под мышку, и мордатый водитель орет в телефон, ругаясь с женой, а до тебя ему и дела нет.
Вот это все я и пережил заново, пока держал за руку Валерку Чаленко. Жизнь, смерть, посмертие.
Когда он, тяжело дыша, встал рядом со мной, тряпка под пожарным щитом шевельнулась. Ветер был здесь ни при чем, да и не было его, ветра. Черная поземка, искря от раздражения, развернулась лентой, промела по бетонному ледяному полу — и хвостом лисы-чернобурки вылетела в пролом, заметая следы.
Я смотрел ей вслед.
Я видел другое. Вот я отказываюсь подать Валерке руку, потому что мертвые не могут поддерживать живых. Вот он сам, без поддержки, делает шаг на обкусанные войной ступеньки без перил, рядом с проломом, ведущим вниз с высоты шестого этажа. Вот черная поземка хищной лентой кидается вдогон, из-под щита, разворачивается брезентовым шлангом, обвивает узкую мальчишечью щиколотку, дергает…
Я протягиваю руку, хочу схватить, удержать, только поздно. Зеленая куртка, вязаная шапка, густые брови, серые глаза, ямочка на щеке, узкая ладонь, смешное шмыганье носом, кашель и носовой платок — все это летит в чернильницу вечера, прямо на асфальт, уже готовый принять жертву, превратить в кровавую кашу.
Да, я увидел это как наяву.
Валерка тоже что-то увидел. А может, почувствовал. По лестнице мы спускались молча: он первым, я за ним. Молча шли вдоль дома к выходу со двора. Сумерки делались гуще, крались за нами, подъедали, растворяли в себе тени зданий и деревьев. Наших теней тоже видно не было: Валеркину сожрал ненасытный вечер, а моя навсегда осталась там, в июле, рядом со взломанным магазином. Я шел как есть, не отбрасывая тени, ничего не отбрасывая, даже самых безумных предположений. Шел и все озирался по сторонам, шарил беглым взглядом, высматривал — нет, черная поземка пряталась, близко не подбиралась.