— Да, — согласился я.
— Вы везете меня домой.
— Да.
— Домой. Уже скоро.
— Да, скоро.
Минута, другая — и в «Ниве» остался только я.
Когда я выбрался наружу и пошел к нашим, все смотрели сперва на меня, а потом, как по команде, уставились в землю. Тамара Петровна подняла руки, словно хотела зааплодировать, но передумала и неловко стала оправлять одежду.
Даже дядя Миша молчал.
— Мне кажется, что я его убил, — сказал я.
— Это не так, — мягко возразила Эсфирь Лазаревна. — Вы и сами знаете, что это не так.
— Знаю. И все равно…
Будь это сериал, по законам жанра сейчас должен был бы появиться Валеркин дядя. Сесть за руль, что-нибудь сказать, поехать к себе, чтобы наконец-то отдохнуть — или, напротив, без передышки ринуться в очередной рейс, сжигая себя дотла, как если бы ладони Царева по-прежнему сжимали баранку.
Никто не появился. Ничего не произошло.
Разве что взвыла сирена воздушной тревоги, но к этому все давно привыкли.
Июнь 2023
История восьмая
Чужая память
Жара стояла адова.
На деревьях желтели листья. Коты растекались по траве, люди ползали, как сонные мухи, мечтая поскорее убраться под защиту родных стен — или хотя бы свернуть в тень. Беглый взгляд на термометр говорил: за тридцать. Уточнять, на сколько за тридцать, не хотелось — нервы, знаете ли, не казенные.
Я сидел в машине, потом выбрался наружу, потом опять вернулся за руль. Ничего не помогало. Жара выматывала, мучила, томила. Хотя, казалось бы, мне-то что? Зной, холод, сухость или высокая влажность — все это для меня, по большому счету, было иллюзией, а точнее, памятью.
Да, памятью. Такие дела.
Смерть кого угодно сделает равнодушным к переменам погоды. Стоило всерьез задуматься о чем-нибудь постороннем, и я вообще переставал замечать, лето царит на дворе или лютая зима. Но едва зрение отмечало, что асфальт плавится под лучами солнца, слух улавливал шарканье шагов, а рассудок фиксировал, что прохожие еле волочат ноги, уже готовясь вывалить языки, как разомлевшие на припёке собаки — память просыпалась, словно по будильнику, и громогласно подсказывала, что собой представляет июльский полдень в каменных лабиринтах города.
Память подсказывала, а чувства, которых я был лишен по причине отсутствия физического тела, мигом возвращались и напоминали о себе. Хорошо, не чувства — воспоминания, призраки, голоса былого, наложенные на то, что творилось вокруг. Так или иначе, меня сразу бросало в пот. Я помнил, как бросает в пот, этого мне хватало.
Забыл — перестал мучиться от жары. Вспомнил — мучусь. Я помнил вкус чая, помнил, как звучит соприкосновение чашки с блюдцем — и Безумное Чаепитие приобретало черты реальности. Помнил, как звенит трамвай, — и слышал, как он звенит; а может, действительно слышал, сам уже запутался…
Ладно, проехали. Философ из меня — как из слона балерина.
Включить кондиционер? Я помню, как охлаждается салон машины, значит, мне станет прохладнее. А если я забуду про кондиционер, мне опять… Или не опять? Наверное, у этого безумия есть красивое название. Синдром такой-то, психоз сякой-то. Будет время и желание, поищу в Гугле.
Перед тем как окунуться в летнее пекло, я думал о жильцах. Вернее, об одном-единственном, конкретном жильце — том, от которого не пахло затхлой кислятиной, кого я увел прочь с его бешеной, обязательной, убийственной дороги. Убийственной во всех смыслах — и для самого жильца, надорвавшегося в пути, и для его неистового напарника.
Думал об одном, а получалось — о многих. Ведь он, жилец в красной бейсболке, вполне может быть и не один? Их может быть сколько угодно, так? Этого я встретил случайно, возле педагогического лицея, а других не встретил, потому что от них не пахнет. Я не знаю, где их искать: в военкоматах, волонтерских центрах, частных квартирах, церквях, госпиталях…
На фронте? В окопах?
Об этом даже думать не хотелось. Сразу представлялись весы, где на цепях болтались не две, а целый десяток чашек. Давай, издевательски звенели цепи, взвешивай свои дурацкие «за» и «против»! С одной стороны, если солдат или офицер, даже погибнув в бою, не оставляет позиций; если, волей чуда или собственного упрямства задержавшись здесь, он не забивается в раковину страха и ненависти, а побуждает живых однополчан сражаться до последнего, себя не жалея… С другой стороны, если такой жилец доводит окружающих до изнеможения, гонит в бесконечный бой — а что у него осталось, кроме боя?! — отнимает разум, заменяя его удвоенной, утроенной яростью… С третьей стороны, это противоестественно в самой постановке вопроса: мертвые должны уходить, им не место на земле. Если они не идут своей волей, им надо помочь, уговорить, заставить, наконец! С четвертой, пятой, двадцать пятой стороны, мне с дядей Мишей, Наташе с Эсфирью Лазаревной и Тамарой Петровной — всем нам тоже не место здесь. Может, мы просто обманываем себя, говоря о нашей необходимости, а на деле…