Спальня, вскоре уверился я.
На громадной старомодной кровати лежала громадная старуха. Смотрела в потолок остановившимся взглядом, время от времени безучастно моргая. Укрытая до пояса байковым одеялом, старуха не шевелилась. Если бы не движение век и слабый хрип еще работающих легких, ее можно было бы счесть мертвой.
Живая. Просто неходячая.
В спальне было прибрано: тяп-ляп, на скорую руку, но все-таки. За старухой ухаживали. Ага, вон и поднос с едой: чашка с остатками жиденького чая, четвертушка булочки, обертка от творожного диетического батончика.
Сиделка? Кто-то из родни?
Я представил, каково ухаживать за лежачей женщиной таких чудовищных габаритов, и ужаснулся. Не знаю, смог бы я ее ворочать, стараясь избавить от пролежней. А перестилать постель? В смысле, смог бы я это делать при жизни?
Как долго длится это угасание? Даже представить страшно. Глядя на старуху, я подумал о том, что минутой раньше и в голову бы не пришло: мне повезло. Лучше так, как я, чем так, как она. В сто раз лучше.
«Я хочу жить».
Да, здесь тоже были записки. На стенах, на подоконнике, на оконном стекле. Были и цветочки с бантиками, но в меньшем количестве, чем на кухне. Я знал, что написано на цветных листках, но на всякий случай проверил.
«Я хочу жить».
Кто их расклеивает? Для кого их расклеивают? Старуха? Для старухи? Я представил, как гора жира, дряблой кожи и атрофировавшихся от долгого лежания мышц всплывает над кроватью, словно аэростат. Хорошо, не всплывает — садится. Каким-то чудом садится, тянется к прикроватной тумбочке, выдвигает верхний ящик. Находит пачку бумаги для записей, карандаш или фломастер, тюбик канцелярского клея… нет, это лишнее, у листков есть клейкий верхний край. Пишет, пишет, пишет. Лицо отекло, оплыло, как мартовский сугроб, ничего не выражает.
Желание жить? Чепуха.
Ходить старуха не в состоянии, значит, она…
Что она? Летает?
Я сказал: представил? Ага, как же! Воображение нарисовало все это одним молниеносным росчерком, содрогнулось и стерло нарисованное ластиком. Представлять дальше оно отказалось наотрез. Как ни крути, получалась картина из фильма ужасов.
А мы где сейчас? Все мы?
Не в фильме ужасов?!
Пахло в спальне скверно. Болезнью, дряхлостью, изношенным телом; кишечными газами, стеклянной «уткой» с остатками мочи, притулившейся под кроватью. Вонь угарного дыма, каким испражняется при насыщении поземка, здесь тоже чувствовалась сильнее. Похоже, черная зараза часто бывает в гостях у старухи.
Ну да, вон сколько корма с нее сыплется!
Перхоть страха и ненависти я у некоторых людей — в смысле, живых людей! — замечал сразу, с первого взгляда. А у других сперва ничего не видел, как было до истории с чужой памятью. Ни перхоти, ни свечения «газовых конфорок». Надо было какое-то время постоять рядом, приглядеться. Притереться, что ли?
Тогда и становилось заметно, вот как сейчас.
Со старухи сыпалось больше, чем с кого бы то ни было. Даже профессор уступал ей в количестве перхоти. Сухой шуршащий снег падал с головы, с давно немытых волос — на подушку, одеяло, кровать, на пол. Там, на полу, уже собрались неопрятные, слабо шевелящиеся кучки. Мне померещилось, что на руках старухи, безвольно лежащих поверх одеяла, словно тряпичные, я успел заметить слабое голубоватое свечение. Если и так, оно сразу погасло, вселив в меня сомнение: а было ли?
«Я хочу жить»?
Старуха хотела совсем другого. Хотела — и все никак не могла осуществить желание. Тянула опостылевшую лямку, коптила воздух, страдала. Кто-то пишет записки, пытаясь пробудить в ней жажду жизни? С какой целью, если эта жизнь — мучение? А главное, зачем тогда вешать записки в кухне, куда старухе ходу нет?!
Пятясь, я вышел из спальни.
— Около часу ночи, — сообщил мне телевизор из кухни, — враг обстрелял город Изюм. Пострадала женщина сорока двух лет. Ее доставили в городскую больницу. Дом потерпевшей был поврежден…
— В этом конкурсе, — откликнулся телевизор из гостиной, — кулинары получат следующие задания. Поджарить семь разноцветных блинчиков за двадцать минут, приготовить мясную пену…
Мясную пену, подумал я. Очень актуально.
— …взбить вилкой майонез за пять минут…
Старуха из спальни стояла посреди гостиной, безвольно свесив руки. Она помолодела лет на двадцать: если там, на кровати, ей было за восемьдесят, то здесь, перед панелью плазменного телевизора, я бы не дал ей больше шестидесяти. В остальном — точная копия: избыточный вес, оплывшее малоподвижное лицо, грязные, собранные в пучок волосы. Домашний халат в пятнах — слишком короткий, кокетливый, не по возрасту.