Осыпаясь с людей, перхоть уплотняла мглу, делала ее непроницаемой для стороннего взгляда. Страх, боль, горе, ненависть — как я ни всматривался, не мог ничего разглядеть ниже пяти-шести ступенек. Горение «газовых конфорок» голубоватыми облаками поднималось выше, уплотняло сияние, скрывая от любопытных глаз то, что происходило там. Любовь, дружба, терпение — не знаю, что еще; не понимаю, как это назвать — как ни назови, три-пять ступенек, и зрение отказывало, тонуло в густом блеске.
Если будешь упорствовать, дурачина, сказал мне кто-то, подозрительно похожий на меня самого, ты ослепнешь. Вверх или вниз — если не прекратишь вглядываться, добром это не кончится.
Лестниц становилось все больше. Одна за другой, словно складные, они росли, разворачивались, выбирались из окон и балконов домов, выходили из дверей подъездов, ступенчатыми рощами вырастали на соседних улицах. Они двигались вместе с проезжающими автомобилями, сумасшедшей арматурой тянулись из витрин и крыш магазинов — всюду, где были люди, которых я видел или не видел, были и лестницы.
Сцеплялись. Пересекались. Сходились.
Разбегались.
Вверх и вниз, вверх и вниз. Выше неба, ниже земли.
Безумная ажурная конструкция, где хаос претворялся в порядок, а порядок — в хаос; гигантский карточный домик, где свет соседствовал с темнотой, имея больше сходства, чем различия, — видеть ее было мучением и наслаждением, где разница между первым и вторым стерлась более чем полностью.
Я уже не столько обнимал Валерку за плечи, сколько держался за него, чтобы не упасть.
— Что это? — хрипло выдохнул я.
Он пожал плечами. Я ощутил это движение всем телом.
— Стройка, — ответил он.
— Стройка? Какая стройка?
Он молчал.
— Какая стройка?! Чья, чего?!
— Я не смогу объяснить.
И он добавил с просительной интонацией:
— Дядя Рома, вы только не обижайтесь, ладно?
— Почему? Почему не можешь?!
— Вы не поймете.
— Почему это я не пойму? Ты меня что, за дурака держишь?
— Не обижайтесь, пожалуйста. Ни за кого я вас не держу, я просто объяснить не могу. Мне слов не хватает.
И он повторил со странной, ужаснувшей меня интонацией:
— Мне здесь слов не хватает.
— Здесь? А там? Там хватает?!
Я не знал, что имею в виду. Там — это где?
— Там хватает, — он вздохнул, сгорбился, стал маленьким и несчастным. — Там другие слова. Вы их не поймете. Я и сам-то не все понимаю.
— А ты попробуй. Вдруг я пойму?
— Дядя Рома, не надо обижаться…
— Нет, ты попробуй! Ты попробуй, а потом увидим, пойму я или нет!
Он снова вздохнул:
— Ну хорошо…
И меня не стало.
То, что еще недавно было мной, жалким огрызком былого существования, растворилось в звуках, которые я назвал бы музыкой, только они не были музыкой, как не были и тишиной, в огне, который я назвал бы светом и ошибся, потому что он не был ни светом, ни тьмой, в движении, какое любой принял бы за неподвижность и ошибся бы, поскольку бурление и покой — крайности слишком простые, чтобы им нашлось тут место; ничего знакомого, привычного, позволяющего схватиться за него, как за спасательный круг, и вынырнуть к обычным понятиям, глотнуть привычного воздуха, снова осознать себя как нечто отдельное, обозначенное телом и душой, именем и фамилией, адресом и пропиской, идентификационным кодом и паспортом, привычками и воспоминаниями — всем тем, что я называл собой и что утратил, желая узнать природу лестниц — несущих балок, опор колоссальной стройки, не знаю, как сказать, не понимаю, и боюсь, меня сейчас тоже мало кто понимает…
Еще немного, и я бы не вернулся.
Впрочем, я и не вернулся.
Меня вернули, силой выдернув из плавильного котла, словно черпак жидкой стали, и на свежем воздухе я мало-помалу начал отвердевать, остывать, обретать конкретную форму. Болезненная процедура, если честно. Сказал бы: «Меня родили обратно», но это слишком уж напоминает глупый анекдот.
Где я? Кто я? Что делаю?!
Ага, сижу на асфальте. Почему не падаю? Так, ясно, я привалился спиной к дверям подъезда, закрытым на магнитный замок. А если кто-то захочет выйти на улицу? А мне плевать, пусть выходит. Меня это не касается, в смысле, не коснется. Кто это напротив? Это Валерка. Сидит на корточках: лицо напряжено, в глазах тревога. Увидел, что я смотрю на него и, по всей видимости, узнаю̀. Выдохнул с нескрываемым облегчением:
— Я ж говорил, не надо!
«Я просто объяснить не могу, — услышал я. Что-то произошло с моим слухом. Я слышал то, что говорят сейчас, но услышанное звучало как то, что было произнесено раньше. — Мне слов не хватает. Мне здесь слов не хватает».