Да, болезненная. Сочувствую, лейтенант.
Похоже, вернули не только меня. Ошиблись, промахнулись, случайно зацепили, превратили в сопутствующие обстоятельства — какая разница? Хорошо, хоть не «встань и иди», как было с Жулькой. Да, понимаю: неприятное сравнение. А что у меня сейчас приятное? Могу представить, что бы тут началось в случае «встань и иди»…
Нет, не могу. Не хочу. Страшно. Вот и съезжаю в дурацкие шуточки.
— Вера, — сказал лейтенант. — Сонечка.
Он смотрел на вдову с девочкой: пристально, не отрываясь.
И снова:
— Вера. Сонечка. Вера.
Валерка напрягся. Парень звенел, как натянутая струна. Я и сам был весь на нервах. Ничего такого я не видел, но чутье подсказывало ясней ясного, что вокруг лейтенанта формируется раковина, слой за слоем. С каждым взглядом, воспоминанием, с каждой секундой его присутствия здесь, рядом с домом, где жил, на улице, где гонял с пацанами в футбол и учил их фехтовать настоящими спортивными саблями, катал коляску с младенцем, ходил в булочную за хлебом, а в продуктовый за колбасой…
Завиток к завитку: броня, убежище, тюрьма.
Если Витёк на наших глазах превратится в жильца, мы не уговорим его уйти. Хоть всю бригаду сюда приволоки — не уговорим, не вытащим, надорвемся. А если не превратится? Просто останется здесь, как, к примеру, я?! Возьмем его в бригаду, что ли? На полставки?! Вот такого, возвращенного невпопад, озирающегося по сторонам? Безумное Чаепитие — это для тех, кто пришел в бригаду сам, кто почувствовал, что ему позарез надо сюда, что тут он нужен.
К нам не приводят. К нам приходят.
— Витёк, ты… — начал было Валерка.
И замолчал. Даже рот зажал ладонями, для верности. Нельзя приказывать, понял я. Нельзя подталкивать. Даже намекать нельзя.
— Сонечка. Вера, — повторил лейтенант. — Сонечка.
И вдруг:
— Я пойду. Я пойду, да?
— Как хочешь, — с деланым безразличием откликнулся Валерка.
— Не хочу, — лейтенант улыбнулся. — Надо.
От его улыбки меня тряхнул озноб.
— Всё, парни, я пошел. Иначе останусь.
Он отступил на шаг:
— Бывай, сержант. Пока, Валерка.
— Пока, Витёк. Увидимся!
— Думаешь?
— Уверен.
— Ну тогда ладушки. Если хочешь, забери мои сабли. Скажешь Вере, я тебе обещал. Она отдаст, не сомневайся.
Он говорил. Цеплял слово за слово. Находил пустячные дела, лишь бы не уходить.
— И маски тоже забери. Чего им зря лежать?
Я боялся, что он все-таки не уйдет. Я не заметил, как он ушел. У жильцов замечал, а у Витька̀ — нет. По-моему, он просто оборвал себя на полуслове — и вернулся туда, где был до возвращения, на три ступеньки вверх. Вернулся и пошел дальше, не оглядываясь.
— Время, — напомнил шофер катафалка.
И махнул побратимам:
— Пора ехать. Несите, что ли?
Серые громады «Гиганта» — так в городе звали студенческую общагу — остались позади. Слева потянулся Молодежный парк, справа — грязно-белая стена, закрывающая Второе кладбище. На месте Молодежки когда-то тоже было кладбище. Давно, я не застал. Отец застал, говорил: они школьниками во время реконструкции оттуда могильные оградки таскали на металлолом. И всегда добавлял:
«Жуткая, если вдуматься, история!»
Я теперь тоже вроде могильного металлолома. Жуткая, если вдуматься, история.
Солнце простреливало зелень листвы острыми слепящими лучами. Казалось, деревья вот-вот вспыхнут, как от ракетного прилета. Я свернул на спуск, выводящий с Веснина на Шевченко, прибавил скорости. Куда я несусь? Так и жильца проморгать недолго…
Проморгать запах? Прошляпить луну в небе, сирену просрать! Выдай я такое — дядя Миша ржал бы конем, а Эсфирь Лазаревна глянула бы, как она умеет, с особым психиатрическим интересом.
Стекла в машине я опустил. Нет, город пах не жильцами. Пыль, гарь, горечь первых палых листьев — город пах осенью, самым ее началом. До сих пор не знаю, это мое воображение запахи дорисовывает — или я и вправду что-то чую? Кроме жильцов, в смысле. Ну хоть немного, а?!
Сто раз об этом думал. Ничего не надумал.
Пошла многоэтажная застройка. Целые дома. Почти целые — на стенах щербины от осколков, окна заколочены ДСП. Дальше, дальше! Обгорелые руины — их число увеличивалось, дорога превратилась в сплошные колдобины. В итоге я резко затормозил перед знакомым шлагбаумом. Здесь я не был с того дня, как помог Валерке спуститься по разрушенной лестнице.