Чашка встала на блюдце. Дребезжание прекратилось.
— Я работаю, — вот хотел же я промолчать, правда, хотел — и не смог. Сегодня все были на нервах, кто от радости, кто от раздражения. — Лично я работаю, как подорванный. Мотаюсь по городу, вынюхиваю. Не человек, а нос на колесах! Я же не виноват, что они все попрятались?! Или кончились, не знаю…
Мысль о том, что жильцы могли кончиться, больно резанула меня. С чего бы это? Пусть поземка на этот счет переживает, а нам вроде бы бояться нечего. Или есть?!
Я встал:
— Пойду, еще поезжу. Меня и старая работа устраивает.
Это было самое неприятное Безумное Чаепитие в моей жизни. Нет, в моей смерти.
Две недели.
Эти две чертовых недели.
Я дневал и ночевал в машине. Я сросся с ней. Мотался по городу, нырял в переулки, выныривал на проспекты. Крутил руль с таким остервенением, словно от этого зависело вращение Земли. Открыл в салоне все окна, чтобы не пропустить даже намек на знакомую затхлость.
На чаепитие если и забегал, то на минуту, чисто отметиться. Наши молчали, кивали. Они сейчас почти все время молчали: каждый был погружен в свои мысли и сомнения. К Валерке я тоже не заезжал: не в том я настроении, чтобы с ним видеться. Только расстрою парня, и всё.
Асфальт. Дорога. Центр. Окраины.
Поворот налево. Направо.
И я, как фильтр, процеживаю воздух города.
«Если слышите взрывы, не паникуйте, на территории Балаклеевской общины проводится разминирование. Работают саперы. Также с 10:00 до 12:00 будет проводиться плановое уничтожение взрывоопасных предметов вблизи с. Шевелиевка…»
Да, я слышал отдаленные взрывы: глухие, нестрашные, похожие на жиденькие аплодисменты. Сообщение в чате Телеграма я прочитал позже, когда ненадолго припарковался у обочины, на краю парка «Зеленый гай».
Взрывы меня не заинтересовали.
Меня интересовали жильцы.
Я включил радио на смартфоне. По всем каналам, на всех станциях мела пурга помех. А, вот что-то есть. Гитара соло; звуки нейлоновых струн падали, как после дождя с листьев падают в лужу редкие капли. Кажется, вступление. Секундная пауза, и вступил негромкий хриплый баритон:
«Баллада, — подумал я, не зная, почему это слово вынырнуло из глубин памяти. — Баллада черной поземки».
И содрогнулся.
«…трагедия произошла ночью, во время комендантского часа.
Находясь на улице Семафорной, мужчина подорвался на неустановленном взрывном устройстве. Вероятно, это была ручная граната. Вследствие взрыва, как информирует пресс-служба ГУ ГСЧС, он погиб на месте…»
И этот взрыв я слышал. Ехал неподалеку.
Нет, не остановился. Не свернул посмотреть.
Зачем? Не мое дело.
Вру. Хотел.
Хотел свернуть. Хотел увидеть. Собирался ли помочь? Нет. Не знаю. Словно какой-то сигнал загорелся во мне, взвыла сирена тревоги: человек погиб. Вот он, уже мертвый, но по инерции считающий себя живым, стоит на своей собственной лестнице. Вот он озирается, бледный от неожиданности, испуга, бог знает чего еще. Сейчас он сделает первый шаг — вверх? вниз? Спустится в раковину, превращаясь в жильца? Начнет подъем, растворяясь в жемчужном мерцании? Это случится, обязательно случится, потому что нельзя оставаться на ступеньке вечно. Но пока он стоит без движения. Значит, я, Роман Голосий, тоже могу встать над трупом, сделать шаг — и оказаться на чужой лестнице, присвоив ее на время. Мы встанем рядом, я подскажу ему, что вниз идти не надо, это неправильно, он выслушает, кивнет, согласится…
Ведь доброе дело, да? Доброе?!
Снова вру. И кому же? Самому себе.
Доброе дело или нет, а надо честно признаться, что я тоскую по тем странным, чудовищным, нечеловеческим ощущениям, которые испытал, сделав шаг и встав на лестнице рядом с Фитнесом. Наверное, так наркоман в завязке тоскует по яду в своих венах. Жирная копоть, которую я впитывал всей душой; шершавое пламя, которое рождало черные нити у меня под кожей; сладость вязкой смолы, прежний смысл, ускользающий из знакомых слов, превращающий их в незнакомцев; дождь из пепла, багряный вкус, терпкость терпения; чувство силы, нет, могущества, вседозволенности — поглощаю, перевариваю, отрыгиваю, извергаю; помню, да, помню, хочу снова…