«Доктор, — спросила ухо-горло-нос после десятиминутного разговора ни о чем, — почему я там была счастлива? Вот скажите мне почему?!»
«Где?» — поинтересовалась коллега бабы Стуры.
«В подвале», — прозвучал ответ.
Услышав это, Эсфирь Лазаревна сразу сделала стойку, как охотничья собака, почуявшая запах добычи. Из дальнейшей беседы выяснилось, что ухо-горло-нос около двух месяцев, начиная с первого ракетного обстрела города, практически безвылазно провела в подвале дома. Ничего особенного, тогда многие так поступали. И еще полтора месяца после жила «на две квартиры» — в своей на третьем этаже и в заветном подвале.
Летом ухо-горло-нос бегать в подвал перестала. Даже когда сирены воздушной тревоги заводили гулкую песню — нет, все, хватит.
— Да, — вздохнула Тамара Петровна. — Я вот тоже…
И невпопад закончила:
— Только я умерла.
Мы сделали вид, что не слышим.
По словам Эсфири Лазаревны, объяснить, почему ухо-горло-нос была счастлива в подвале, а покинув его, окунувшись в обычную жизнь, круто присоленную войной, утратила это счастье, было несложно. Коллега хозяйки квартиры так и сделала, причем в высшей степени профессионально. Чувство защищенности, снятие с себя ответственности, закукливание, самоизоляция, отсутствие необходимости принимать решения…
Рекомендую медикаменты, вот список.
«Была счастлива, — повторила ухо-горло-нос с таким видом, будто не слышала этих объяснений. — В подвале. Сейчас? Сейчас нет. Вокруг такое творится, не до счастья…»
Заплатила за визит, взяла рецепты и ушла.
— Я была уверена, — сказала Эсфирь Лазаревна. — Уверена, что это не последний ее визит.
— Жиличка, — кивнула Наташа.
— Живая, — уточнила Тамара Петровна. — Живая жиличка.
Я забарабанил пальцами по столу. А я-то, дурень, мотаюсь, ищу мертвых!
— Не совсем так, — возразила Эсфирь Лазаревна. — В какой-то степени вы правы, но эта женщина уже, считай, больше года живет фактически полноценной жизнью. Она просто страдает по временам, когда была…
— Жиличкой, — повторила Наташа.
— Да. Хочет стать ею снова, но борется с этим желанием. Иначе не пришла бы к врачу. Так вот, я сразу поняла…
— Поземка, — перебил я ее. — Вы видели там поземку?
— Нет, Роман. Перхоть видела, да. Страх видела, боль. Свет тоже видела. Черной поземки в кабинете не было, не сомневайтесь. Похоже, она так и не научилась без посторонней помощи питаться живыми. Или гуляла в другом месте, не знаю. Так вот, я поняла…
Эсфирь Лазаревна сразу поняла, что ухо-горло-нос — не единичный случай. Действительно, вскоре на прием явился мужчина лет сорока, ходячее противоречие: лицо вечного мальчика и копна вьющихся седых волос. Ему все время хотелось выпить, желательно пива, в чем он сразу же признался врачу. Еще ему хотелось в метро, где он в прошлом году провел около четырех месяцев, прячась от обстрелов.
В метро он был счастлив.
«Почему, доктор? Я вспоминаю и понимаю: да, был счастлив. А сейчас несчастлив. Как же так?»
Консультация? Седой внимательно выслушал врача. Медикаменты? Рецепты он, не глядя, сунул в карман. Расплатился за визит и ушел, чтобы вернуться неделю спустя. Вернулась и ухо-горло-нос.
Они все время возвращались.
— Я хотела помочь, — Эсфирь Лазаревна замолчала, чтобы не расплакаться. И продолжила, вернув самообладание: — Я так хотела им помочь. Я видела лишь один способ…
Ухо-горло-нос жила на Рымарской. Эсфирь Лазаревна проводила ее домой и, оставшись с женщиной наедине, выдернула ее на лестницу. Да, выдернула, как я когда-то поступил с Фитнесом. Мне тогда помогла ярость, Эсфири Лазаревне помогло милосердие.
— Я подняла ее вверх на две ступеньки. Она не хотела идти, сопротивлялась. Так бывает, пациенты сопротивляются лечению. Мне пришлось ее тащить. На третьей ступеньке стало ясно, что еще один шаг, и пациентка умрет.
Я кивнул. Да, на чужой лестнице мы быстро понимаем, что значит лишний шаг для живого.
Краешком сознания я отметил, что в деталях воспринимаю всю нашу компанию — что говорим, как выглядим, хмуримся или улыбаемся, — но почти не воспринимаю комнату, где мы находимся. Цвет и рельеф обоев, рисунок на блюдце, блеск стекол буфета — если я сосредоточивался на этом, я всё видел и фиксировал, но стоило мне сменить, что называется, фокус внимания, как наша бригада оставалась, вся до мельчайших подробностей, а окружающее пространство размывалось, блекло, утрачивало не столько вид, сколько смысл. Мы словно были на сцене, где рабочие прямо во время спектакля, не обращая внимания на актеров, играющих свои роли, закрывали мешковиной декорации, готовя их для длительного хранения.