Не знаю, как объяснить.
— Я решила, что этого хватит. Я подняла ее туда, где светлее, показала ей свет. Надежду, перспективу. Она кричала, но все-таки видела. Мне трудно все это объяснить, не хватает слов.
— Там другие слова, — сказал я. — Здесь они звучат иначе. Лучше и не пытайтесь.
Эсфирь Лазаревна отпила чаю.
— Короче, мы вернулись. Когда мы покинули лестницу, она перестала меня видеть. Я немножко постояла рядом, убедилась, что все в порядке, и ушла.
— И что? — жадно спросила Наташа. — Что дальше?
— Тяжелая депрессия, — еле слышно произнесла Эсфирь Лазаревна. — Тяжелейшая. У седого — тоже.
— У седого? — я встал. — Вы и его выдернули на лестницу? Его тоже?!
— Я хотела помочь, — пробормотала хозяйка квартиры. — Я очень хотела. Ведь надо же было что-то делать?!
— Вылечила, значит? — дядя Миша внезапно засмеялся. Смех его был похож на рыдание. — Так вылечила, что хоть в гроб ложись? Ну, Фира, ну, умница! А я своего убил. Не седого, нет. Своего убил, жильца. Убил, закопал и надпись написал. Всё, с концами, и следа не сыщешь.
— Жильца? — не понял я.
— Ага. Я его нашел, я его и убил. Ромка, лучше б ты его нашел…
За каким чертом дядю Мишу понесло в центр, на перекресток Театрального переулка и Садовой, он не объяснил. Вспомнил мельком про автомастерскую, куда решил заглянуть по старой памяти, и на этом все объяснения кончились.
Высотный дом, сказал дядя Миша. Желтый такой, красивый.
Жильца он не вынюхал — высмотрел. Жилец, по словам дяди Миши, внаглую маячил в окне третьего этажа, частично скрытый неизвестным агрегатом, стоявшим на подоконнике. То, что это жилец, а не кто-то другой, сомнений не возникло.
— Ромка, ты за кого меня держишь? У меня глаз наметанный…
Я кивнул и успокоился. Значит, не вынюхал, то есть жильцом не пахло, а если пахло, то исчезающе слабо, иначе дядя Миша с такого расстояния тоже учуял бы. Возможно, это был жилец наподобие того волонтера в красной бейсболке, который не мог съехать на обочину со своей бесконечной дороги. Не знаю, не уверен. И что у этого было вместо дороги, тоже не знаю. Какая разница?
Главное, могу себя не винить.
Когда дядя Миша поднялся в квартиру, где, кроме жильца, на тот момент больше никого не было, он еще раз отметил, что запаха практически нет. Агрегат на подоконнике оказался старинной пишущей машинкой «Ундервуд», и жилец самозабвенно стучал по клавишам. Бумагу в машинку не зарядили, что жильца, лысого, как колено, старика в очках с толстенными линзами, ни капли не смущало. Был он старым не только по возрасту, в котором ушел из жизни. Он был старым и как жилец: похоже, очкастый сидел здесь чуть ли не с первых месяцев вторжения, не двигаясь с места и тираня пишмашинку.
— Работа, Ромка! Я чуть не рехнулся на радостях: работа!
Работа не сложилась. Все потуги дяди Миши выпроводить жильца лопнули, как воздушный шарик от прикосновения иглы. Старик не слышал, не реагировал на уговоры, не отзывался. Стук клавиш бесил дядю Мишу, он попытался оттащить жильца от «Ундервуда», рассчитывая, что лишенный привычного дела жилец станет более чутким к внешнему воздействию, — и не смог. Несмотря на преклонный возраст, старик оказался чертовски упрямым.
Тут дядя Миша и сорвался. Сделал шаг, вышел на чужую лестницу и бегом, как молодой, побежал вниз, в тайный последний подвал — туда, где прятался жилец, суть его одинокая.
— В самую мякотку, Ромашечка! В логово! Ведь ради благого дела, а?
Уговоры кончились. Разъяренный дядя Миша просто ухватил старика за шкирку и, не спрашивая согласия, не интересуясь желаниями, поволок по ступенькам вверх, из темноты к сиянию. Жилец сопротивлялся, упирался, истошно вопил. Левой рукой он вцепился в свою сраную машинку — не оторвешь! — и волочил «Ундервуд» за собой, но дяде Мише хватало здоровья тащить старого черта хоть с машинкой, хоть без.
— И вытащил бы! Ей-богу, вытащил бы! Занесло дурака на повороте…
Тяжеленный «Ундервуд» по инерции вылетел за пределы лестницы. Отпустить груз старик и не подумал, и оба они — жилец и допотопная пишмашинка — сверзились мимо ступенек, в хищно пульсирующее ничто.
— Чуть за ними не полетел, Фира! Еле успел пальцы разжать…
Можно ли убить человека, вспомнил я свой вопрос, обращенный к ничему, хищной паузе между лестницами. Убить насовсем? Стереть ластиком вместе с его лестницей? Так, чтобы не осталось ни следа, ни памяти?
Можно, ответило мне ничто. Не держи, толкни. Отдай мне.