Только эта пауза была иной.
Что чувствует мертвый, оказавшись в эпицентре взрыва? Я не слышал грохота, не видел вспышки, не испытал удара. Просто мир — нет, не мир, а город, к которому я был прикован цепями, город, который назвался миром, встал со всех сторон, выгнулся краями, срастаясь в вышине, заменяя собой небо. Перламутровое дышащее пространство, похожее на зернистую мякоть спелого инжира, насквозь прошили кровеносные сосуды — лестницы, лестницы, лестницы.
Их было больше, чем я увидел в первый раз. Они были повсюду. Внизу и вверху лестницы уходили за очерченные пределы, туда, где я не мог их больше видеть. В местах их проникновения по стенам, полу и потолку бежали едва заметные трещинки, разрушая перламутр, осыпая его искристым дождем.
Неужели и я однажды, вырвавшись отсюда, спрошу психоаналитика: «Боже мой, почему я был счастлив там? И почему я несчастлив здесь?»
Действительно почему? Разве я был счастлив?!
Сквозь ажурную канитель лестниц я видел комнату в желтом (сером?!) высотном доме; видел, как окно медленно, ужасающе медленно вспучивается под напором ударной волны, выгибается внутрь, лопается, вместе с рамами вырывается из креплений, разлетается осколками и кусками оплавленного пластика, как другой, уже металлический осколок, прилетев снаружи, врезается в старую пишущую машинку, стоявшую на подоконнике, и древний «Ундервуд» взрывается, в свою очередь превращается в тучу осколков из металла, похожих на буквы, сошедшие с ума, и клочья умирающих слов ранят стены, мебель, двери; к счастью, в комнате нет живых, нет и мертвых, дядя Миша постарался; наверное, я последний, что еще помнит о жильце, цепляющемся за свой «Ундервуд», как за спасательный круг, я и наша бригада, мы помним, а больше никто, жильца вместе с памятью о нем пожрало ничто; мертвые — они есть, только другие мертвые, и не здесь, не в этой комнате, не жильцы, в поисках которых я колесил по городу, жильцов больше нет, поиск утратил смысл — есть только обычные мертвые, которые еще недавно были живыми…
«В результате ракетного удара по центру города погибли двое людей: десятилетний мальчик и его бабушка, женщина шестидесяти семи лет. Пострадали тридцать жителей: двадцать мужчин и девять женщин в возрасте от восемнадцати до восьмидесяти пяти лет и одиннадцатимесячный мальчик, брат погибшего. Состояние большинства раненых…»
Все происходило в оглушительной тишине, в свете, выжигающем зрение до кромешной тьмы. Не хватает слов. Не получается объяснить.
Иногда я видел себя.
Машина со мной, заключенным внутри, висела над огромной воронкой. Висела так, словно по-прежнему стояла на дороге, которой не было. Вокруг воронки суетились люди, двигаясь как в ускоренной съемке — копошение муравьев. Воронку засыпа̀ли — не знаю чем, должно быть, временем; уплотняли, трамбовали, покрывали новым асфальтом. Выбитые окна домов зарастали бельмами ДСП, я не понимал, сколько мне пришлось висеть тут, стоять тут — да, машина уже стояла, всеми четырьмя колесами опираясь на проезжую часть, возникшую стараниями коммунальщиков.
Я не знал, сколько часов — дней?! — прошло после взрыва. Просто, когда я впервые задумался над этим, я отметил, что тронулся с места и еду к желтому-серому дому, словно ничего не было: ни ракеты, ни разрушений, ни моих видений.
«На месте ракетных ударов завершены спасательные работы. Повреждено восемьдесят восемь зданий, из них шестьдесят одно — жилые многоэтажки, и сорок шесть автомобилей.
У людей взрывные травмы, осколочные ранения лица, рук и ног, гематомы. У двоих пострадавших — острая реакция на стресс…»
Это одна комната, а я вижу две.
Здесь успели прибраться, а я все равно сквозь хрупкую, чудом восстановленную обыденность вижу комнату, какой она была сразу после прилета. Что-то случилось со временем, а может, со мной, и я все стою, смотрю.
Вижу разное.
В стене напротив окна торчат обломки «Ундервуда». Обломки вынули, в стене остались только дыры и щели. Диван под напором ударной волны съехал на середину комнаты, обивку посекло, испачкало обвалившейся штукатуркой. Диван вернули на прежнее место, штукатурку собрали и выкинули; обивку, увы, заменить нечем. На полу валяется шахматная доска; доску убрали куда-то, ее больше нет. Оконные пролеты бесстыже пусты, карнизы сорваны вместе со шторами, рамы выломаны, торчат углами внутрь. Окна забиты ДСП, в комнате темно; местами есть щели, в них пробивается свет. На полу рамки с фото, сорванные со стен; часть фото вернули на стены, рамки уцелели, но тоже без стекол, как и окна…