— Нет.
Это дядя Миша.
— Да, — это Эсфирь Лазаревна. — Тендовагинит, воспаление сухожилий и их оболочек.
— Она не может играть. Очень больно. Компрессы, мази… И постоянная истерика, потому что она хочет играть. Я не знаю, что делать. Если я попробую все исправить — там, на лестнице! — я боюсь, что станет только хуже.
— Все станет только хуже, — повторил я вслух.
И вошел в гостиную.
— Вас долго не было, Роман, — встретила меня хозяйка квартиры. — Мы уже стали волноваться. Где вы пропадали?
— Поземка умирает, — невпопад откликнулся я. — Думаю, скоро конец.
— От чего? — удивился дядя Миша. — От цирроза печени?
— От голода.
— Мы… — начала было Эсфирь Лазаревна.
И осеклась.
— Мы… — подхватила Тамара Петровна.
— Мы…
Это Наташа и дядя Миша. Вместе.
От общего «мы» меня передернуло. Я тоже входил в число этого «мы».
— Мы не знали, — Эсфирь Лазаревна с трудом закончила фразу. — Даже не надеялись. Умирает? От голода?!
— Жильцов больше нет, — сказал я. — Старых нет, новые не появляются. Мы… Я должен был понять это раньше, когда искал и не находил. Короче, так…
И пересказал им все, что знал, о чем догадывался, что предполагал.
— Жильцы закончились, — когда я замолчал, дядя Миша первым попробовал эту мысль, что называется, на зуб. — Поземка сдохла. Ну подыхает, какая разница? Это же хорошо, а? Ромка, ты чего такой кислый? Это же хорошо, это полный вперед!
Я молчал.
— Это хорошо, — неуверенно поддержала Наташа.
Тамара Петровна и Эсфирь Лазаревна переглянулись. Они первыми поняли, что значат мои слова.
— Это хорошо, — повторила Наташа. — Нет, это нехорошо.
И снова:
— Нет, это хорошо. Раз жильцов больше нет и поземки скоро не будет… Значит, мы свободны. Мы безработные. Можем спокойно уходить. Нам здесь больше делать нечего.
— Война, — напомнил дядя Миша.
— С войной нам ничего не поделать, — вздохнула Эсфирь Лазаревна. — Мы не можем совладать с войной, но мы хотим что-то сделать. Мы не удержимся, мы будем выдергивать на лестницы то одного, то другого…
Мы, услышал я. Мы хотим, мы будем. Я знал, что это означает.
— Будем помогать, объяснять, лечить. Лезть к живым, чтобы почувствовать себя тоже живыми. Так, Роман? И все будет заканчиваться одинаково. Во что мы превратимся? В кого?!
Мы, подсказало эхо.
— Она переиграла руки, — выдохнула Тамара Петровна.
И заплакала.
— Валерка, — напомнил дядя Миша. — Повидаться, а? Напоследок?
И сам себе возразил:
— Нельзя. Я тогда точно не уйду. Если пацан — раковина, я останусь. Я себя знаю, я запойный. В смысле, был.
— Нельзя, — согласился я. — Мне даже думать про уход тяжко, едва я вспоминаю о парне. Кажется, будто я его бросаю. Увижу его — и найду тысячу причин, чтобы остаться.
— Надо уходить, — подвела итог Наташа. — Роман прав, нам пора. Мы и так задержались сверх меры. Ну что, по чашечке? Напоследок?
Дядя Миша засмеялся:
— На посошок!
И тут я всех разочаровал. Да, я такой.
— Уходить надо, не спорю, — я обвел всех тяжелым взглядом. — Необходимо. Когда нас в последний раз накрывало?
И увидел, как бригада становится мрачнее тучи.
— Давно, очень давно. Уже и не вспомнить. Кто-то видит свою лестницу? Не чужую, а свою собственную?
Тишина.
Значит, никто. Я так и думал. Никто, и я тоже.
— Если мы не видим своих лестниц, — я налил себе чаю и выпил залпом, не чувствуя вкуса. — Если нас больше не накрывает… Как мы тогда уйдем? По каким ступенькам?!
Наташа наклонилась вперед:
— Валерка? Попросим, пусть он нас выведет?
— Пацана не трожь, — насупился дядя Миша. — Если пацан нас выведет, я от стыда сгорю. Сами разберемся, без детворы. У нас детский труд запрещен.
— Тогда кто же? — упорствовала Наташа. — Кто нас выведет? Мы вон сколько народу понавывели, а нас вывести некому! Сапожники без сапог!
— Сами разберемся, — повторил дядя Миша. — Что-нибудь придумаем. Эй, Фира, ты куда?
Эсфирь Лазаревна встала:
— Вы правы, Михаил Яковлевич. Сами разберемся. Тамара Петровна, вы не уделите мне немного времени?
В этой комнате я раньше не бывал. Думал, тут спальня, неловко лезть без спросу. Да и никто, по-моему, не бывал.
Эсфирь Лазаревна вошла первой. За ней вошла Тамара Петровна — и сразу заахала, захлопала в ладоши, будто чудо Господне узрела.
Мы повалили следом.
В комнате стояло пианино. Старинное, орехового цвета, с парой бронзовых канделябров для свечей, закрепленных на передней стенке. Не спрашивая разрешения, Тамара Петровна кинулась, села, нет, упала на вертящийся стул, откинула крышку, пробежалась пальцами по клавишам: раз, другой, третий.