— Ой, извините! — опомнилась она.
— Ничего, ничего, — улыбнулась хозяйка.
— Немного расстроенное. Вы что, играете?
— Нет.
— Кто-то в семье играл?
— Тоже нет. Мой отец считал, что в порядочном доме должен быть инструмент. Дети должны учиться музыке, говорил он. У нас никто не играл и не собирался, но он так говорил.
— Ваш отец был мудрым человеком.
— Это да, — Эсфирь Лазаревна снова улыбнулась. — И отличным стоматологом. К нему записывались в очередь.
— Такое сокровище, — в глазах Тамары Петровны блестели слезы. — И вы молчали? Не сказали мне?!
— Забыла, Томочка. Совсем забыла, извините. Я в этой комнате умерла, на кушетке. С тех пор и не заглядывала, и не вспоминала. Извините, пожалуйста.
— Нет, это вы меня извините…
— Томочка, вы мне сыграете? Из «Шербурских зонтиков», помните? Тема прощания?
— Конечно, сыграю. Может, и не так, как играл Легран, но я постараюсь.
— Вы постарайтесь, — странным тоном произнесла Эсфирь Лазаревна. — Вы уж постарайтесь, я вас очень прошу. И, главное, не останавливайтесь. Хорошо?
Вместо ответа Тамара Петровна кивнула и села к инструменту. А мы гуськом потянулись в коридор. Я вышел последним и закрыл за собой дверь.
Сперва не было ничего. Потом родилась мелодия.
Тихая и грустная, она шла по осенней улице в сторону парка, укрываясь от дождя ярким зонтиком. Я не знал, что это за зонтик и почему он шербурский, не знал, почему Эсфирь Лазаревна вспомнила именно эту музыку, а не какую-нибудь другую, но мелодия все шла и шла, а дождь стучал по зонту. Улица, парк, город вокруг музыки — все дышало безопасностью, что не исключало беды, где-то выруливал самолет на взлетную полосу, а значит, была жизнь, но была и смерть, радость, горе, встреча, прощание, восторг, тоска, любовь — все было, и этого уже не отменить, не зачеркнуть, о чем ясно говорила дробь капель по цветастой материи, туго натянутой на спицы…
Я не сразу понял, что Тамара Петровна играет, что называется, по кругу — закончив, она начинала снова. А потом она запела слабым, но верным голосом:
Я слушал. Мне казалось, что я тоже иду — не по улице, так по лестнице.
Тамара Петровна замолчала. Пианино еще звучало некоторое время, но вскоре смолк и инструмент.
— Роман! — позвала Тамара Петровна. — Можно вас на минуточку?
Я вошел в комнату.
Я один, кроме меня, никто не пошел.
Тамара Петровна сидела за пианино, усталая и опустошенная. Эсфири Лазаревны в комнате больше не было. Я не спрашивал, куда делась хозяйка квартиры. Что тут спрашивать, и так все ясно.
— Роман, — спросила Тамара Петровна. — Вы можете меня поднять?
— Да, конечно.
Я шагнул к ней.
— Нет, погодите. Я неправильно выразилась. Вы можете меня взять? Ой, что я говорю, совсем не соображаю! Ну помните, когда вы пришли вывести меня? Я сидела у себя в раковине, а вы пришли и взяли меня вот так…
Она показала как.
— Я идти не могла, вы меня тащили. Вы еще сказали: «Что нам эта лестница?» Можете?
— Да.
Я подхватил ее под мышки. Потянул вверх. Ноги не держали Тамару Петровну. Я закинул ее левую руку себе на плечо. Обнял за талию, плотно прижал к себе. Пальцы Тамары Петровны барабанили по мне, не переставая. Не знаю, что она играла: Вторую Листа или «Шербурские зонтики».
— Идем?
— В ритме вальса, — хрипло выдохнула она. — Нет, стойте на месте. Вам никуда идти не надо, я сама. Дальше я сама, вы просто держите…
Я держал. Молчал. Я стоял на месте, а она шла. Шла вверх по ступенькам, которые проявлялись с каждым шагом Тамары Петровны. Учительница музыки уже не просто висела на мне, она кое-как стояла на ногах, переставляла их, помогая мне, а вот она уже идет, считай, сама, только опирается на меня, ага, поцеловала в щеку, быстрым легким касанием губ, и вот она идет, уходит вверх, ступенька за ступенькой, а я стою на месте, дурак дураком, и гляжу ей вслед.
— Вы за мной не ходите, — обернулась Тамара Петровна. — Вам нельзя. Это моя лестница, вам нельзя…
Всё, исчезла. Растворилась в голубоватой дымке.
— Ромка! — позвал из кухни дядя Миша.