Веселье набирало обороты. Включили магнитофон. Чьи песни самые любимые? Того, кого клеймят со всех трибун или делают вид, что вообще неизвестен. Парадоксы нашего двуличного бытия. Шум, гам, дым коромыслом. Пилипок кричал через стол Окрестилову:
— Пью за тебя, дорогой друг! Помнишь, как мы таскали бревна, подкладывая их под вездеход, когда заблудились?
Начались танцы, вернее вихляние в твисте. Чем хорош этот твист — целый гурт мужиков может плясать с одной женщиной. Так что наличного прекрасного пола хватило на всех — выбивали каблуками так, что, казалось, щепа летела от половиц. Я влез в гурт, стараясь не упустить из виду всех интересующих меня особ. К моему удивлению, Верховода тоже пошел выплясывать — да как! Он напоминал кабана, вошедшего в раж. Но была в нем какая-то тяжеловесная грация и экспрессия.
Я все пытался подобраться к Уале, чтобы шепнуть ей, когда и где встретимся, но напротив упорно выплясывал трезвый Сыч, сверля меня глазами и всякий раз преграждая дорогу. «Сбить его под шумок, что ли?» — подумал я и вдруг заметил, что Касянчук, а вслед за ним Рацуков незаметно исчезли. Значит, злодей взят под жесткий контроль. Рацуков упорно не выпускает его из виду. Капстач свое дело знает.
Добравшись до выхода, я вывалился наружу в распахнутые двери и сразу очутился в прекрасном мире северной ночи, уже по-осеннему холодноватой, хорошо отрезвляющей.
Темноты не было. Над тундрой стояло зыбкое сияние, в котором хорошо различались строения, блестела гладь озерка, слегка парившего в холоде ночи.
Нигде никого. Но когда я вывалился, то краем глаза заметил смутно мелькнувшую тень у одинокой дощатой кабины-парилки. Закурив, я беззаботно направился туда, ступая как можно тише. Впрочем, эта предосторожность была излишней — мягкий мох пружинил под ногами, словно поролон.
Пройдя тем же беззаботным шагом мимо дощатой кабинки я увидел, что за ней никого нет, но изнутри слышались тихие голоса. Быстро метнувшись в сторону, я прижался к тонкой дощатой стенке. Слышимость стала отличной.
— …а чего с собой-то не взял? — спросил чей-то голос.
— Как передашь, кругом глаза. Кто знал, что подвернется такой момент…
— Ладно, в городе. Сколько?
— Как всегда, десять кусков. Дело-то — будет закрыто? Концы не высунутся?
— А кто ведет. Ты меня за дурака не держи.
— Но заявление Уалы…
— Кто ей поверит? Истеричка… Она…
Послышались чьи-то тяжелые шаги, фырканье. Голоса смолкли, а я как можно быстрее отбежал от дощатой будки, стал, покуривая, будто любовался северной ночью. «Вот тебе и Рацуков, вот тебе и железный ловец злодеев», — бухало в висках.
— Сейчас я вам покажу, — раздался сзади сиплый голос, и, обернувшись, я увидел подходившего Сыча, умудряющегося топать даже по мху. Сообщник? Следил за мной, а что видел? — Сейчас покажу.
И, неожиданно взяв меня под руку, он повлек куда-то в темноту. Пройдя несколько шагов, остановился. У ног что-то булькало, и я разглядел деревянный колодец, в котором бурлила и густо парила вода.
— Вот! Кладем десяток яиц в сетку и опускаем — через несколько минут готовы вкрутую.
— А для чего варить-то здесь? — тупо спросил я.
— Как для чего? — очки его восторженно блеснули. — А легенду вы слышали?
Я понял, что передо мной редкостный остолоп. Сразу отлегло от сердца — если кто и мог усыпить подозрения тех, кто засел в парилке, то только этот балбес. Я дружески взял его под руку, как он меня до этого.
— Ну-ка, ну-ка! Это интересно, — и повлек его к парилке, а потом вынудил остановиться рядом с ней. И добровольный экскурсовод, захлебываясь, поведал мне длинную историю о том, как раненый охотниками олень прибежал к источнику, лег в него и так исцелился. Окрестный народ был настолько поражен чудом, что тоже стал окунаться в озерко, — и что же? Параличные восставали, слепые прозревали…
Я терпеливо слушал эту белиберду, злорадно представляя, как обливаются потом в парилке злоумышленники — от страха, бессильной злобы и от душившего их пара, какими словосочетаниями обкладывают энтузиаста. Это была моя маленькая месть. Большая еще предстояла.
В домике распахнулась дверь, и донесся мужественный неповторимый голос любимого барда:
Мы сразу же пошли назад. В домике для гостей обстановка резко изменилась. Все рассыпались вдоль стен, а посреди тесного зальчика под визжащую магнитофонную музыку и хриплый рев плясала Уала. Закрыв глаза, устремив вверх лицо с блуждающей сомнамбулической улыбкой и сплетенные руки, она летала по кругу, смуглая, с рассыпавшимися воронова крыла волосами. Она то замирала на мгновение, то в бешеном порыве устремлялась куда-то, будто хотела взлететь, и с последними тактами бурного финала взлетела-таки на стол, прошлась по нему, а потом, остановившись на краю, вдруг рывком устремила в угол тонкую руку с напряженно вытянутыми пальцами:
— Убийцы! Убийцы! Убийцы!
А в углу как раз стоял Верховода со своей всегдашней кислой, но в то же время блаженной улыбкой, окруженный свитой. У него от неожиданности отвисла челюсть и сами собой свалились темные очки. Я увидел его закисшие глазки-щелочки и вдруг понял, кого он напоминает: капитан-директора плавзавода Винни-Пуха, синемордого, опухшего, с такими же глазками-щелочками, где ничего нельзя прочитать. Только тот никогда, не носил черных очков, вот почему сходство не сразу бросалось в глаза.
— Убийцы! Убийцы! — продолжала кричать Уала, топая ногами. К ней сразу бросились Пилипок, культурный деятель и еще кто-то, схватили и, отбивающуюся, унесли.
Наступила неловкая тишина, как всегда после скандала. Кто-то подбирал с пола бутылки и разбросанную закуску, кто-то расставлял опрокинутые стулья.
— Не надо было давать ей пить, — благодушно вещал жирный голос. — Как хлебнет да пойдет танцевать, что-нибудь да учудит.
Верховода, нашарив очки на полу, тут же повернулся и ушел, за ним потянулись прихлебатели. Под шумок появился Рацуков — на него было жалко смотреть: мокрый, будто в одежде плюхнулся в озерко. Зыркнув глазами туда и сюда, тоже исчез. Остались немногие.
— Видал? — дохнул на меня сбоку Вадим. — Уалу в работе видал? Во-от… Она такая. Все ей нипочем.
— Куда ее поволокли?
— В палатку. Пьяная в дупель. Ничего, в палатке быстро проспится, там свежий воздух.
Странно, когда она успела нахлебаться? Ведь я видел: держала себя в узде. Значит, кто-то спровоцировал, пока я слушал дурную лекцию Сыча об умирающем олене…
Под бравурную музыку оставшиеся зашевелились, пересмеиваясь, снова рассаживались. Вадим поднял наши опрокинутые стулья, и опять напротив меня очутились блестящие очки Сыча. Повинуясь внезапному порыву, я спросил:
— А вы чем тут занимаетесь?
— Как чем? — он даже удивился. — Работаю директором этого комплекса. Приступил к обязанностям.
Я с чувством пожал через стол вялую ладонь директора комплекса:
— Рад был познакомиться. Вашу лекцию никогда не забуду. Ее нужно отпечатать в типографии самым крупным петитом.
— А вы знаете, — он сразу оживился, — мы и планируем…
— Итак, дорогие гости, приступим к своим обязанностям. Сейчас пьем только за дружбу! За дружбу! — раздался зычный голос Пилипка.
Я был озабочен только одним: где же найти Уалу. Если отключилась, то придется теперь ждать утра.
Ну что ж, нам не привыкать ждать.
Переночевали с Вадимом тоже в какой-то палатке, а утром, пронятые дрожью до костей — за ночь все тепло вытекло наружу, — вылезли.
— Скорее к озерку, — процокотал он. — Там согреемся.
На дне еще не потревоженного озерка виднелся каждый камешек, каждая прядь изумрудных водорослей. Вода густо парила. И опять это удивительное погружение в сон — плывешь невесомо и оглядываешь четко-нереальный мир таинственного дна.