В смешную, нелепую позу усадили его вода и время. Он сидел согнувшись, точь-в-точь как сиживал некогда над гнездом чибиса, вдумчиво заглядывая в раскрытые желтые пасти птенцов.
Ноги его до колен засосала тина, такая же серо-зеленая, как его лицо. А руками он обнимал привязанный изрубленными вожжами к шее вагонный буфер, служивший некогда грузом для крестовины с силками.
Только волосы и борода Федора Михайловича показались всем чрезмерно длинными.
Впоследствии, дожидаясь очереди на помол, мужики часто спорили: растут у утопленников волосы или не растут?
Больше говорили, что растут.
Москва, 1929 г.
ЗУБ ЗА ЗУБ
Тучи словно собирались выплакать всю горечь свою над лесом. Не переставая, брызгались они сверху прямыми струйками тепленькой водицы.
В стогу свежего сена мы со стариком-охотником сделали себе пещеру. Сено парило и грело нам спины. Дождевые струйки падали на стог и крупными каплями, как слезы с длинных ресниц, скатывались по сенинкам к нам на ноги. Мы еще глубже запихивали в теплое сено свои спины.
Дождь капал в болото. Оно глотало капли и пузырилось, а тина на болоте, испугавшись такого множества воды, стонала и пулькала: пульль… пульль…
За болотом тянулась изумрудно-бархатная чаруся[1] (она и при дожде коварно улыбалась). За чарусей грудью выпятилась сухая поляна, десятками сосен уперлась в небо, перевалилась островком — и снова в болото. На острове в землю вросла грибом подберезовиком ветхая избушка. Черными дырами окон глядела она через чарусю на нас. Казалось, древней думой своей занята была и сквозь густую дождевую вуаль нам подмигивала. Дождь сеял капли на избушку, глубже в землю ее вбивал. Она, будто от холодка, сжималась, и развалившиеся ее бревна торчали, как кости. На дранчатой, перекосившейся крыше зеленым лишаем мох расползался…
— Глядишь? — спросил меня старик.
По глазам понял, должно, он мою просьбу; помолчал немного, выжал рукой мокрую бороду и начал:
— Ну что, чудно избушка поместилась? Видишь, вся верея окружена чарусями, по ней не то волк — заяц не пробежит: вмиг засосет. А человек, гляди, вот где ухитрился построить жилье…
И старик рассказал мне эту страшную повесть из жизни его дедов-извековцев. Свой рассказ он часто прерывал пояснениями от себя, делал выводы, то обвинял героев, то оправдывал их.
Бесконечной лентой тянется Мещерский лес. Разрезала его светлым поясом красавица Пра и несет свои то сердитые и мутные, то зеркально-чистые воды сквозь таинственные, непроходимые дебри. А он кудластыми лапами мачтовых сосен да елей небу грозит и в темной сырости своей сохатых да медведей прячет.
Сжалился над людьми лес, березничком густеньким отделил от поляны столетние сосны и на ней приютил Извеково. Тогда в нем было дворов с полсотни.
Раньше жили извековцы в большом степном селе. Тяжко мучили их там власти, но они по-прежнему настойчиво крестились двумя перстами и прятали книги свои староверческие, в которых слово «Иисус» было написано с одного «и».
По ночам собирались они тогда где-нибудь за селом и посылали куда-то «на сторону» людей. Потом сбежались тайком сюда, в Мещерский лес, распродав потихоньку все свое недвижимое имущество односельцам.
Привольно жилось извековцам в лесной глуши. Впервые вздохнули свободно, без начальников, суровых и жестоких. Сначала опасались они лесной темноты, а пригляделись — с жадностью набросились на лес, версты за две от села отшвырнули его, пни да коряги из земли повыворачивали и поля на их местах межами разрезали. И этого мало оказалось людям, из самого соки тянуть стали: смолу да деготь гнали, сучья в уголь жгли, а потом, разъезжая по степным далеким деревням, орали во всю мочь:
— В-о-о-о-о-т угаль!..
Быстро окрепли извековцы на новом месте. Лошадей хороших завели — одна одной резвей. По округе их «рысатниками» прозвали за это.
В свободное время извековцы свой праздник устраивали. За селом специальный круг сделали для состязаний. Все село, от мала до велика, собиралось к этому кругу на бега посмотреть.
Был в Извекове Никитон-мужик. Резвая у него была лошадь. Ни одна с ней не могла соперничать. А однажды привел откуда-то новокупку Гришка Зайцев, и она первой пришла к столбу.
Никитон-мужик дня не стал держать свою лошадь, на ярмарку свел. С полгода разъезжал он потом по конским базарам, рысака искал. Никак не мог по душе себе выбрать. Наконец выпало ему счастье: в сутолоке ярмарочной издали заметил рыжего жеребчика, к нему подошел. Тот на месте не стоит, шею лебединую гнет, ногами землю роет. У Никитона-мужика глаза от радости засветились, к хозяину подошел:
1