Когда прискакавший в город стражник доложил начальнику о случившемся, тот приказал немедленно привести Ленькиного отца. Сапожника едва разыскали и привели вдребезги пьяным. Начальник с минуту смотрел на него.
— Выбирай: катеринку или в тюрьме сгною! — крикнул он неожиданно.
Сапожник сразу протрезвел.
— Не тращай. Замажу. Задаром замажу. А тращать будешь, смотри-и, — тихо сказал он и погрозил пальцем.
Когда с ведерком и с бочонком дегтя снова подъехали к скале, сапожник слез с телеги и издали взглянул на вершину столба. Потом вдруг судорожно вытянулся, точно пронизанный чем-то, и зашептал:
— Береза… береза… береза!
И сломя голову бросился к скале.
У скалы, на том самом месте, где когда-то высокий человек написал на земле С и спросил у Лени, какая это буква, лежал совершенно изуродованный Леня. Рядом, прикрывая его пониклыми ветками, лежала береза, перевязанная у самого корня жесткой, посконной веревкой. Другой конец веревки обхватывал Леню в поясе: на ней было много крови, и она чем-то походила на тонкую, околевшую змею.
В руке Леня держал большую кисть, на которой еще не засохли белила, а у затылка валялась большая банка из-под краски.
1930 г.
НА ПОВОРОТЕ
Баранчук[2] Илько сидит у чума на снегу. Тайга окоченела, скованная тяжелым инеем. Ветки хвои пушисты, как хвост песца. На красном полотнище, которым, как поясом, обернуты оленьи шкуры чума, тускло мигают блестки инея, словно Илькина мать вышила кумач жемчужным бисером[3]. Из макушки чума валит черный дым и, придавленный инеем, падает на снег, как темный раненый шайтан. Недалеко от стоянки старая пузатая олениха упрямо долбит снег копытом в поисках мха. Она оставила за собой темную межу разрытого снега.
Сегодня девятые сутки, как ушло солнце. Светло, но скоро будет темнее, и тогда на тайгу с неба будут падать широкие радуги, а иней загорится причудливыми огнями.
Илько решил, что пришло время срезать еще один рубчик на планочке, похожей на тупой нож. Он срезал уже восемнадцать таких рубчиков. До крестика осталось только три. Илько давно уже рассчитал: от стоянки до Туруханска — два дня пути. Значит, завтра его отец Захар не пойдет в тайгу за зверем, а будет собираться в путь. Вернее, отец будет пить кирпичный чай, подболтанный мукой, а Илько с матерью будут ловить оленей и приготовлять нарты.
В узеньких щелках глаз Ильки затаилась тоска, бесконечная, как полярная ночь. Тоска у Ильки застарелая. Но с тех пор как отец принес ему палочку с метками — повестку на родовой суд — и велел срезать каждый день по одному рубчику, тоска возрастала с каждым днем, глухая и мучительная, как скрытый недуг.
Срезая последний рубчик, Илько ощущал в груди лютую боль, словно прикасался к сердцу ножом: возьмет ли его отец с собой к русским в село? Наверное, нет. Баранчуку почет не тот, что осадке[4]. Осадку надо в теле держать — за нее жених двадцать пять оленей даст, а то и пятьдесят, а может быть, и больше… А баранчуку обглоданная кость достается до тех пор, пока сам не начнет добывать белку и песца…
В чуме закричала Чочча — сестра, и голос ее падал на снег и таял, как дым, Чоччу назвали также Октябриной. Но так ее зовет один Илько, и то не всегда: трудно помнить это хитрое слово. Иной раз он до слез мучается, вспоминая. Хорошо было, когда родилась Чочча! Поехали крестить в Туруханск всей семьей. Илько тоже поехал. Мать сделала Чочче новый берестовый кузов, положила туда ее голенькую, засыпала свежим мхом. Чочча дорогой много спала, а когда плакала, мать словно не замечала ее.
Илько знал, что отец был больше матери рад Чочче: он то и дело пел, погоняя оленей. Пел обо всем, что попадалось на глаза. Илько помнит, как из реденького камыша, напоминавшего бороду старого тунгуса Василия, выскочил дымчато-белый песец, и отец песней встретил зверя:
Песнь его радости была однообразна и уныла, как тундра зимой.
Не доезжая Туруханска, они остановились чумом. В Туруханске были у друга отца. Отец называл его Пал Ваныч и просил водки. Но Павел Иваныч водки не дал, а дал новую трубку. Трубка Захару очень понравилась. Илько знал, что теперь отец мелко искрошит одну из своих старых самодельных трубок — величиной с кулак и насквозь пропитанную табачным соком, — и будет курить этот «табак» из трубки-подарка.
3
Вследствие относительной дешевизны бумажной материи тунгусы стали обертывать чумы разноцветными полотнищами поверх оленьих шкур.