Удары в бубен стали гулкими, им вторили беспрерывно звякающие украшенья шапки и ячи, несмолкаемо звенели колокольцы. Бормотание слилось в какой-то бестолковый нечленораздельный звук: б-у-у… э-э-о-о.
Камлание продолжалось долго. Желтая пена выступила на губах кама, а он все кружился, прыгал и гукал в бубен и звенел колокольцами…
А в горах было тихо и безмятежно. Сникла заря: темнело зеленое небо, но еще долго-долго оранжевыми и голубыми густыми отливами горели ледники святой горы Счаскту. Широко раздувая ноздри и чуть слышно отстукивая копытом, сверху, с горы, на людей и на бледную струйку дыма строгим бездонно-голубым глазом смотрел дикий козел.
Этот таинственный обряд и одежда кама, перед которой трепещут все алтайцы, не подействовали на Минарина. Он только испытывал усталь и озноб и все думал о словах кама отцу. Теперь ему представилось это дыхание Эрлиха: гул и кости в страшном ущелье, медведь — все это слилось в одно, в дыхание злого бога.
После камлания Минарин не поправился. Тогда кам сказал отцу, что нужно сделать большое камлание. Отцу было жаль последнюю лошадь, но кам сказал, что Эрлих изведет его и семью. Отец согласился.
Ранним утром к их аланчику собрались одни мужчины — соседи. Пришел кам и все с трепетом сторонились перед ним. Потом кам вывел их белую лошадь и поехал на ней впереди всех. Минарина тащили под руки, и, едва перемогая усталь, он шел за ними. Они пришли в долину реки Ина. Там Минарин увидел место, огороженное березами и обтянутое разноцветными лентами. В землю были вбиты наклонно большие колья. Всюду болтались шкурки белых зайцев и на вертикальных шестах возвышались шесть белых кошек. В середине пылал костер.
Лошадь привязали к кольям, заткнув уши и ноздри. Потом захлестнули за задние ноги ремни и стали тянуть. Она застонала. У нее хрустнули кости. Ее долго со свирепой натугой рвали в разные стороны, но она еще была жива. Тогда ее удавили арканом, стараясь не пролить кровь и этим не испортить камлания. Лошадь съели, а шкуру и кости положили на березовый жертвенник.
Но и эта молитва не помогла Минарину. В тот же год его отец и мать умерли от лихорадки. Минарина со всем имуществом взял себе кам. Соседи согласились с радостью, потому что на нем было опасное дыхание злого Эрлиха.
Прошло много лет, Минарин окреп. Но ноги его навсегда остались кривыми, как дуги, а живот по-прежнему отвислым. Минарин научился у кама многим премудростям Он уже знал, что означают непонятные, таинственные знаки на священном бубне. Там была написана главная заповедь милостивого Ульгеня: «Живите в мире, худа другому не делайте и не желайте, работайте, не лгите, хорошо скотину держите, а я буду помогать вам».
Минарин и сам готовился в камы.
Умирая, старый кам посвятил его, и Минарин был лучше и угоднее, чем старый кам. Он всегда ездил в первую очередь к бедным алтайцам и никогда ничего не выпрашивал Он был в большом почете за свою святость. Все до одной хозяйки угощали его аракой[15] или чаем, подболтанным мукой. И все женщины, встречаясь с ним, хватались за косы, в знак высшей почести.
Он всегда молился одному только Ульгеню и даже дерзал думать о том, чтобы стать со временем камом Уйч-Курбустана[16], — создавшего и Ульгеня, и злого Эрлиха. Но Эрлих мешал ему. Дыхнувши на него в детстве в темном ущелье, он не переставал тяготеть над его сознанием. И всякий раз, даже во время большого камлания, Минарин то и дело чувствовал, как Эрлих, обманывая Ульгеня, проникает в его мысли и владеет им.
Где-то в глубине сознания Минарин чувствовал, что больше он зависит от Эрлиха и боится его. Иногда, окончив камлание, он уходил в горы и, не смея приблизиться к ущелью, издали смотрел, полный страха, на жилище Эрлиха.
Приходила старость, и это повторялось все чаще и чаще.
Наконец Ульгень совсем перестал владеть им, хотя камланил он по-прежнему именем Ульгеня.
И все же до событий, совершенно заново всколыхнувших Минарина, ни разу в мысль ему не приходило дерзостное намерение проникнуть к жилищу Эрлиха. Хотя где-то в глубине это намерение таилось, но кам старательно скрывал его даже от себя, боясь, что Эрлих узнает об этом.
Время шло, а кам не мог отделаться от тяготящих, навязчивых дум об Эрлихе. Но скрытая дерзость его постепенно вырастала в какой-то душевный протест.
Все прошло бы, может быть, улеглось и окончилось бы по-иному, если бы вдруг не случилось так, как предсказало предание: «Когда последний век настанет и черная земля будет опалена огнем, когда милостивый Уйч-Курбустан заткнет уши, тогда возмутятся народы, пересекутся наследство и родство, поднимется лютый ветер и вся природа нарушит свой закон, злобные глаза человека нальются кровью, застонет развращенная земля и поколеблются горы… Народам не будет мира, а солнцу и луне не будет света».