Но место себе в деревенской жизни Васька скоро нашел: стал закоперщиком у партийцев. Мужики ведь — как? Баба, да детишки, да скотина, хозяйство — шутка ли. Обчественные дела… они, того, не шибко кормят… Нашелся бы кто бумаги вести, да коммунистов на собрания кликать, да за линией следить, чтоб, значит, соблюдалась. Вот Васька и взялся. И все остальные партийцы вздохнули чисто по-мужицки — взялся, ну и слава богу. У Васьки не семеро по лавкам, ему и карты в руки. А тут…
Есть ведь у кого и семеро, да ведь не так себе на лавке сидят — ртом есть просят…
Васька же Зильган повел линию на колхоз. Уже как человек партийной власти — повел. С нахмуренной бровью и сжатым кулаком, упертым в красный стол. Первый раз хотел он собрать мужиков прямо среди лета красного, на сходку: делать колхоз. Ну, это он хватил, конечно. Кто-то еще с дальних покосов не вернулся, у кого-то и здесь, обок с деревней, сена не поставлены. Какие собрания? Никто не собрался на сход, а про себя многие поняли так: те годы, что Васька был где-то в бегах, видать, насовсем его раскрестьянили — виданное ли дело, в пору сенокоса сходку кликать! Хочешь колхоз предложить, ну, погоди маненько, ужо страду перестрадаем…
Да никто всерьез и не принял Васькиной заботы, как бы жизнь сколотить по-новому. Была уже коммуния, тут, недалеко, в Керосе. Наслышаны. Вскоре после войны образовали, пожили вместях… Свое в кучу сложили, да у купца наотбирали добра… За один-единый год все и проели-пропили, артелью проесть чего хошь можно: чужой каравай — ешь, не зевай…
Доброй работы в Керосе не случилось, поразвалили все, да и разошлись, каждый на свою прежнюю земельку. Потому в Изъядоре все предварительные разговоры про колхоз всерьез никто не принимал. И зря Васька такую сходку затеял, как был шалапут… Но, терпеливо дождавшись своего часа, Зильган собрал-таки народ. Мужики толклись на крыльце и жгли махру, потом сгрудились в сельсовете. Речь держал сам Василь Петрович Зильган, нынче — партийный секретарь. Строгим голосом рассказал про съезд большевиков, ихней партии, и решил сделать в каждой деревне колхоз. Как он речь свою закончил — так, тут же, положил перед собою лист бумаги и ручку. И сказал:
— А теперь будем записываться. Партия решила, так что дело ясное. Первым записываю своего отца — Шомысов… Петр… Никифорович… — Он сам себе диктовал по складам и писал.
Записал своего батяню. Поднял голову на сидящих пред ним односельчан. И те ему прямо в лицо засмеялись:
— Вася, ты хоть с батей-то посоветовался? А вдруг он — против?
— С батей у нас уговор есть, — не принимая шутку, отвечал Зильган. — Потому и записываю его первым, как сознательного.
Мужики захохотали того пуще:
— От, молодец какой!.. Петр… да Никифорович… а мы-то знать не знали, какой у нас сознательный Шомысов обретается…
— Правильно, Вася, не давай батяню в обиду, пиши номером первым! Самым сознательным!
— Отец твой и в молодости не чересчур спину-то гнул, даже и в своем хозяйстве. Нам его сознательность оченно известна!
Громким голосом всех перекрыл Иван Евстольевич, знаемый деревне как хороший охотник, и на земле трудяга, да и отец пятерых детей. Иван гаркнул:
— Слышь, Васька! Ты сразу за своим батей Туланова пиши! Федора! Ежели твоего сознательного с Федором заколхозить, вместях, аккурат твоему сознательному весной кусок хлеба перепадет, не потребуется пихту в лесу обдирать…
Зильган встал со своего места, уперся злым глазом в Ивана Евстольича:
— Ты чего же, Иван, смехуечечки строишь? Ты что думаешь, я хуже Федора Туланова работать стану?
— Как ты работать станешь, это мы поглядим, — не смутился Иван Евстольич, — а что хозяйства у вас разные, ой-ей какие разные — это мы точно знаем.
— Вот партия и решила — пускай у всех одинаково будет, — сослался Зильган. — Как объединимся — у всех поровну станет и коров, и лугов, и лошадей, и всего.