Иван Евстольевич поднялся вслед за Федором и, перед тем как пойти к двери, сказал:
— Ты, Василь Петрович, больно-то не шуми. Ты сначала свою глупость занеси в протокол и наши справедливые слова — тоже занеси. Тебе справный мужик верно ответил. И нечего тут народ пугать. Хайло-то прикрой. Простынешь, Вася.
— Вот оно что-о… А ты, оказывается, подкулачник! Понятно! В Изъядоре целая группа контриков развелась… Но ни-че-во… И не таких скручивали… Не долго вам брыкаться осталось, кулачье. Иван Евстольевич засмеялся, потом посерьезнел:
— Слышь, Васька… Ты прозвище свое не забывай, слышь. А то как был свистун, так и остался — свистун. Одно слово — Зильган. И дед — Зильган, и отец — Зильган. Пока другие потом обливаются, ваш брат на печи лежит да посвистывает… А теперь у тебя что ни справный хозяин — то и кулак. Ты хоть дурости своей постыдись: в деревне всякий знает, кто сколько спит, а кто спину гнет… С таким прозывом, Вася, не лез бы ты в деревенские начальники, — почти ласково попросил Иван Евстольевич и вышел вслед за Федором.
Ба-альшого терпения набрался Иван, столь ласково увещевая Зильгана. Оч-чень большого. Это мужики сразу поняли. И потянулось собрание следом за настоящими хозяевами.
— Во — дурак-то, — сказал Федор Ивану Евстольичу, когда тот нагнал его на деревенской улице. Тот помолчал, потом отозвался негромко: — Дурак-то он дурак… Но ты скажи мне, Федор Михалыч… кто ж этому дурню такую силу дал? Ведь неспроста он своим галифе тут трясет… Он, дурень этакий, силу за собой чует. Кто-то, значит, настропалил Ваську, не иначе. Ишь как он хвост поднял… будто с цепи сорвался. Неспроста это, Федор, помяни мое слово — неспроста. Коли свистун в голос вошел, сила за ним. Вот что худо, Михалыч.
— Ну, Евстольич… Для того ли мы в Питере в семнадцатом бузу поднимали, чтобы такие свистуны в силу пошли? Не думаю… Власть, как ни крути, народная. Война кончилась, пора свистунов побоку… Пора по уму жить, Иван Евстольич. Хватит своих к стенке прислонять!
— Хорошо бы — по уму, Федор. Видит бог, я не против, ежели по уму. Да вот загвоздка… Хочет парень, дак он девке чего только не насулит… Не вышло бы так, Фёдор Михалыч… Власть взяли? Взяли. А теперь своя воля. Теперь-то и скажет власть, чего она от мужика хочет. И я тебе точно говорю: коли свистуны мужику грозятся, от красного-то стола — худо это. Худо.
— Да вроде нету такой приметы, Иван Евстольич, — усмехнулся Федор. — Не помню такой…
— То-то и оно, что не было такой приметы в народе. А теперь вот народилась…
Этот негромкий разговор на улице Изъядора Федор Туланов вспоминал много раз, с грустью вспоминал, с удивлением: ты скажи, до чего простой мужик умен да прозорлив. Иван Евстольич, отец пятерых ребятишек, мужик из мужиков, задавленный работой, охотой, добычей простого хлеба насущного, и от той заботы ему, кажется, и головы поднять некогда, нету времени отдышаться и вокруг поглядеть… подумать некогда! А — будто в воду смотрел.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВТОРАЯ
После встречи со старшим майором госбезопасности Ильей Яковлевичем Гурием сон пропал — поток прошлого обдал Федора с необыкновенной силой, и под утро он уже с трудом сдерживался, чтобы не зарыдать в голос. Сжал веки, сжал зубы, замер на нарах — словно увидел над собою скалу, качнувшуюся и готовую рухнуть, и теперь нельзя было даже мигнуть — и от такого движения воздуха скала могла подвигнуться…
В этом сжатом состоянии он и забылся часа на полтора-два, не больше. А когда прокричали «подъем!» — он открыл глаза и почувствовал свое закаменевшее тело, слипшиеся кулаки, страшное напряжение всех мышц и мускулов. Ночь миновала, скала устояла. Но — покачивалась. В голове шумело: вновь завелись те сто самоваров на длинном столе… И ожогом горела на щеке метка. «Что ж это за пацан такой был, по первому шепоту из нагана в человека пальнул, без суда, без следствия?.. Это откуда ж душегубы такие взялись?»- думал Федор о том молоденьком своем конвоире, который столь удачно попал в него на чердынской дороге, попал, да не убил вконец. Это что же вырастет из такого парнишки, если выпадет ему самому судьба остаться живым в круговерти взаимного истребления?..
Федор махал топором в сосновом бору, свежий воздух разогнал сонливость первых минут работы, и теперь он думал о молоденьком конвоире, но метка на щеке горела, не утихала — и горела она о детях: как они там, да из них-то кто вырастет без близкого отца? Вот была боль сердца, с которой совладать Федор никак не мог. Потом мысли его переключились на начальника лагеря гражданина Гурия, давнего знакомца. И Федор пытался себе — представить, как теперь может повернуться его лагерная судьба, после встречи с Гурием, после разговора с ним.