Ладно, открыл глаза Федор. Встретимся и поговорим по-хорошему, с глазу на глаз. Может, не столь она по мне убивается, девка в самой поре, может, и она ожиданием томится. Да и то сказать: сколько ж можно? Война не война, а существо себя сказывает, душа требует… Да. И Федор плотнее завернулся в овчинный тулуп.
— Я, Петя, подремлю маленько.
— А поспи, поспи, эва в какую рань вскочили, — совсем по-взрослому ответствовал Петя и стеганул вожжами по бокам лошади. Та фыркнула и прибавила ходу. В Переволок припозднились, но жители еще не спали, еле заметным светом брезжили окна обеих изб. Федор попросил остановить подле избы Василь Дмитрича.
— Пусть-ка Воронко поотдохнет, — сказал он, — верст восемьдесят отмахали и еще тридцать до дому скрипеть. Бери, Петя, малицу, тем временем и сами покемарим.
Зашли в дом.
— Доброго вам здоровья, люди добрые, — поздоровался Федор, бросил тулуп в задний угол, снял шапку с длинными ушами и шагнул вперед.
Василий Дмитрич сидел у стола и подшивал валенки. На звук открывшейся двери повернул он лохматую голову — волосы на голове и борода, давно не стриженные, срослись вместе, и торчал из волос только толстый нос Дмитрича, да еще глаза блестели из волосяной копны, леший да и только. Так, повернувшись, и ждал Дмитрич, пока гости не выйдут под свет лучины.
— Проходите, погрейтесь, — неуверенно отозвался хозяин на приветствие, не успев еще толком разглядеть, кто же приехал.
Затем поднялся с низенькой скамейки, отбросил валенки на лавку — разглядел-таки!
— Но-о… едрена корень! Да ведь Федор прибыл! Живой! И руки-ноги целы… все при всем…
Дмитрич подошел к Федору, обхлопал его по плечам, по бокам, словно проверял знакомца на целостность.
— Аксинья! да посмотри, кто едет!
— Да уж слышу, слышу, — тихо отозвалась с полатей Аксинья. — Слышу, а встать не могу… Ох, подойди, Федюшко, поближе…
Федор подошел. На подушке серело лицо тетки Аксиньи с черными глазницами. Она протянула руку и провела по голове Федора, погладила шершавой ладонью лицо его.
— Слава богу, как и раньше, красивый да сильный… Вот и у тебя усы тоже…
Федор рассмеялся:
— Да ведь двадцать пять мне, давно с усами.
— Так, так, да. Вот и Лизе нашей уже девятнадцать… Бежит времечко, ой, бежит. А мне в поясницу стрельнуло, две недели валяюсь, подняться не могу. Такое мученье. Старость ухватилась, нипочто не отпускает…
— Не ной, Аксинья! — весело приказал Дмитрич. — Раздевайся, Федя свет Михалыч, гостюй. А извозчик кто, не признаю что-то?
— Братан мой, Петр, дяди Дмитрия сын, — снимая бушлат, объяснил Федор.
— И ты раздевайся, Петр, да проходи вперед, — пригласил Василий и пошел к печке. Там зажег керосиновую лампу со стеклом и поднял на божницу:
— Во-от, осветим-ка наше жило… Такой гость приехал, грех в потемнях сидеть…
Открылась дверь, и вошла молодая женщина с подойником в руке. У Федора защемило сердце: никак, Саня. В черном платке, опущенном до бровей и туго завязанном на шее, в коротеньком старом зипуне поверх сарафана из домотканого холста — сразу и не признать, кто вошел. Она остановилась у порога, пытаясь разглядеть приезжих. И вдруг хлопнула свободной рукой об бок, вспыхнула улыбкой:
— Ба-атюшки! Кто приехал! Федя!
И только тогда узнал Федор Санину младшую сестру — Лизу.
— Ну-ка, Лизуха, бросай свои дела да собери гостям на стол, — распорядился Василь Дмитрич.
— Сейчас, батя, погодите чуток, только рабочее с себя скину, — заторопилась Лиза.
Выбежала в сени, зашла, слышно, в другую половину. Обратно явилась в рубахе со сборчатыми рукавами и вышитыми узорами на плечах, поверх сарафана красивый передник из китайки, даже успела перетянуть талию разноцветным витым пояском с кистями… Уже на бегу накинула на голову белый кашемировый платок с цветами и концы подвязала под подбородком. Глаза горят, щеки, лицо пылает, брови черные — расцвела девушка навстречу гостям, такой прекрасной стала, не узнать. Что-то с грохотом вытаскивала из печи, звякала в залавке и носила на стол — все делала быстро, ловко, легко и радостно.
— Пива у нас от Покрова… не осталось ли? — спросил Василь Дмитрич.
— Да вроде было, — ответила ему жена. — Выходит, аккурат для Феди и оставили…
— Поднимись-ка с ендовой, Лизушка, да отцеди нам чуток, — повелел Дмитрич.
Лиза мигом вернулась с полной ендовой. На столе утвердился уже и рыбник, и творог со сметаной, и — Федору не терпелось попробовать! — горячая пареная репа, и кислая перловая похлебка в широкой деревянной миске — до краев… На нее-то и набросился оголодавший Федор, пока на флоте служил, и вкус позабыл! Ах, а ты как вкусна, желтая пареная репа, проще которой нету ничего на свете… Не отказался Федор и от стакана солодового пива домашней выделки, забыл, когда и пил последний раз. Пиво живенько пробежало по жилам, согрело тело и добралось до головы. Петр поднес к губам стакан, принятый из рук хозяина, но пить не стал, вернул нетронутым. Тот силком потчевать не стал — не того обычая люди. Сам хозяин с чувством выпил и второй стакашек, а когда пиво овладело языком и телом — разговорился Василь Дмитрич. Но тема главного его разговора была неожиданной. Федор все ждал: вот-вот откроется дверь и войдет Саня, перед которой так долго готовился он оправдываться. И вдруг хозяин сказал, прямо, без обиняков: