Текст — с опечатками, с кое-где не прорисованными буквами — сообщал о суде над неким поэтом, ещё совсем молодым человеком, который обвинялся в государственной измене и подрыве авторитета действующей власти. Вроде бы он написал какую-то эпиграмму на правителя, — ах да, Лаванда вспомнила эту историю. С любопытством всмотрелась она в бледную, но с чёткими контурами фотографию. Очевидно, снимок был сделан задолго до всех этих событий: мужчина в гражданском, по моде тех лет, выглядел вполне довольным жизнью и никак не походил на осуждённого. Не походил он, однако, и на пламенного борца с режимом, каким представляли его учебники по литературе. Это был скорее человек не от мира сего, мечтатель, сам плохо понимающий, кто он и где находится, и которому не так уж много дела до окружающих людей и их проблем. (Как это было понятно и знакомо…)
Когда Лаванда отложила листовку и перешла к следующей бумаге, это оказался куда более новый газетный номер, изданный примерно в середине прошлого века. Наверно, сюда он был вставлен не в хронологическом порядке, а по тематике: в статье разбирались теперь, спустя десятилетия, все обстоятельства того длинного и запутанного дела.
Очевидно, покровы, призванные хранить неприглядные стороны власти Правителя, были теперь сдёрнуты, и многое всплывало теперь на поверхность. Сотни желающих готовы были перерывать документы и свидетельства очевидцев, выуживая новые и новые факты.
Зачитавшись и погрузившись в подробности этой истории, Лаванда не заметила, как сзади подошёл Феликс.
— Про что читаешь?
Она вздрогнула от неожиданности и обернулась.
— Про поэта, который написал эпиграмму… и про эту девушку…
— А, дело Лунева, — Феликс навис у неё над плечом и внимательно рассматривал номер, будто не видел его уже десятки раз. — Красивая была эпоха.
Он отошёл немного и задумался, улыбаясь чему-то.
— Стрёмная, но красивая. Вырезки по «чёрному времени» я специально собирал. Выискивал их везде, где можно. Неплохая коллекция получилась, а?
— Да, неплохая, — согласилась Лаванда. — А почему именно «чёрное время»?
Феликс пожал плечами:
— Просто… нравится. Всё-таки это было время великих людей и великих дел.
— Думаешь?
— Да… Что ни говори, теперешние люди сильно измельчали. Да и вообще многое измельчало, — он как-то горько усмехнулся, но быстро переделал эту усмешку в горделивую улыбку. — Кстати, а ведь Лунев учился в том же университете, что и я в своё время.
— Правда?
— Да. Только тогда он назывался РФИ — Ринордийский филологический институт, а сейчас называется ГУЖ и СМИ.
— А что это значит? — не поняла Лаванда.
— Государственный университет журналистики и средств массовой информации, — насмешливо почему-то расшифровал Феликс.
— А… — Лаванда мало что смогла уловить в этом нагромождении слов. Её больше занимало, о чём думает Феликс, когда, как недавно, смотрит с чуть заметной улыбкой в пространство, будто видит там что-то своё.
— Ты хотел бы жить в ту эпоху? — негромко спросила она.
— Ээ… почему? Нет, конечно, — вопрос, кажется, сбил его с толку, но в следующую секунду Феликс уже вернул себе обычную уверенность. — Нет, это было бы глупо. Жилось там не очень-то легко, я думаю.
Он вроде бы собирался покинуть кабинет, но остановился в дверях. Лаванда пристально смотрела ему в спину. Настоящий ответ, — поняла она, — наверняка был «да».
Да — потому что жизнь невыносима, со всеми своими мелкими неприятностями и редкими моментами сомнительного довольства, со своей ненасытной рутиной, поглощающей всё. Да — потому что в душном пространстве так не хватает чего-то величественного и героичного. Да — потому что достаточно было пары строчек, чтоб ярко вспыхнуть и тут же сгореть, и, если повезёт, даже оставить след в истории и в памяти, и не надо было бы больше раз за разом писать длинные однообразные статьи, которые никто не читает.
Ведь ты этого хотел бы на самом деле, правда, братишка?
Но скажи она сейчас всё это вслух, это прозвучало бы насмешкой и, скорее всего, било бы по больному. Поэтому Лаванда промолчала.
Феликс обернулся, уже изображая обычный свой жизнерадостный вид:
— Через пару часов начнётся «Главная линия». Если закончишь к тому времени — приходи, сравнишь. Новости разных эпох довольно забавно смотрятся рядом.
— Я постараюсь, — кивнула Лаванда.
Феликс оставил её.
Откладывая листок за листком в скопившиеся вокруг стопки на полу, Лаванда постепенно продвигалась от давних и мрачных годов к современности.
Перед ней промелькнули лица самых истовых приспешников Правителя: Лаванда увидела и как их награждали в годы его власти, и как после его внезапной кончины они лишались этих наград, как имена их предавались анафеме, а большинство из них ждала совсем уж незавидная участь. Ну, кроме разве тех, кто успел почить собственной смертью (как министр внутренних дел Шмульнов, что мирно преставился в своей постели), и тех, кто — как, например, Кирилл Эрлин — вовремя отчалил за границу.
Года постепенно стали медленными, тягучими — не потому даже, что вырезок снова поубавилось, нет, сама жизнь теперь текла так: мерно, несколько однообразно, прерываясь лишь внезапными причудливыми идеями очередного президента, да нарушающими приличия скандалами, да иногда локальными военными конфликтами в отдельных регионах, почему-то постоянно одних и тех же.
В целом же всё двигалось, как широкая равнинная река, и даже становилось уже слегка скучно просматривать всё это, хотя, несомненно, жилось в те года совсем неплохо.
Но тут в воздухе повеяло чем-то тревожным, недобрым. Будто в ночной тишине подозрительного вида автомобиль остановился у соседнего подъезда.
Появился Чексин.
13
Эдуарда Чексина часто называли диктатором и узурпатором. В определённом смысле, так и было.
Всегда очень эффектный и производящий впечатление, он, казалось, старался задушить и припечатать к земле всё, что хоть немного расходилось с его воззрениями, чтобы потом в одиночестве возвышаться над поверженными противниками. Возможно, это даже доставляло ему определённое удовольствие. Тем не менее, поначалу Чексин многим нравился — именно за грубоватую силу, за откровенность в выражениях, за уверенный взгляд победителя по жизни. Даже внешний его вид очень подходил к этому образу: Чексин был высоким и подтянутым, похожим чем-то на крадущегося чёрного ягуара, профиль его был строгим и чётким, а глаза — светлыми, почти прозрачными. Давно страна не помнила такого правителя — настоящего, такого, как надо.
Постепенно, однако, становилось понятно, что за громкими словами и смелыми обещаниями, как правило, ничего не следует — или следует совсем противоположное. Яркая мишура цветастых фраз, в которой бесполезно было искать смысл, застила взор, и после уверений, что вот-вот жизнь наладится и станет лучше, казалось, что так и будет. Но лучше всё не становилось и не становилось. Это несколько поубавило симпатий к Чексину, да и от его манер ссо-шника были в восторге далеко не все.
Но то ли президент не понимал этого, то ли ему не было дела, что там думают о нём все эти люди. На фото последних годов Чексина маска сильного и справедливого правителя будто бы пошатнулась: в нём проглядывало уже что-то откровенно агрессивное, хищное. Чексин будто бы точно решил, что ему необходимо, и точно знал, что прав в этом, а какой ценой дастся желаемое — уже неважно. Любое противодействие давилось в зародыше, будь оно гражданского или личного характера. Со своими врагами Чексин расправлялся безжалостно.
Последней ошибкой, которой ему, видимо, так и не простили, стала вспыхнувшая с новой силой война на южных и западных окраинах страны. Когда очередные усложнения в процедуре внутренних полётов и железнодорожных поездок, вопреки обещаниям, никому не улучшили жизнь, в нескольких областях поползли разговоры об отделении. Реакция Чексина была мгновенной. Только на этот раз что-то не сработало в безотказном механизме госпропаганды: прежние приёмы дали сбой. Не так-то легко оказалось убедить людей, что ввести войска в свои же земли и сражаться со своими согражданами, которые вдруг стали врагами, было и вправду необходимо. Многие остались несогласны и недовольны, и, хотя прямых призывов и демонстраций почти не было, что-то странное завитало в воздухе. Как-то подозрительно стало нарушаться сообщение с крайним востоком, да и центральные области смотрели на столицу в глубокой задумчивости.