Следователи и царь с негодованием читали все эти рассуждения, в которых видели только хитрую уловку преступника: вместо того чтобы каяться и молить о прощении, этот «злодей» пытается привлечь к ответственности, вместе с собой, все человечество, все страны от Турции до Америки.
Против Пестеля не находилось прямых обвинений: он не участвовал ни в мятеже 14 декабря, ни в восстании Черниговского полка. На допросах он держался холодно и вежливо, отвечал с достоинством. Придраться было не к чему: это-то и злило больше всего.
Однако было ясно, что Пестель голова всему делу. В следователях он возбуждал личную ненависть. Когда он стоял перед ними, небритый, закованный, — в его взгляде, голосе, во всей его позе они чувствовали внутреннее сознание своего превосходства и читали презрение к себе. Генерала Чернышева это выводило из себя. Когда Пестель вдавался в подробные объяснения, Чернышев его перебивал и однажды, не стерпев, закричал:
— Будьте добры замолчать! Не извольте читать нам лекций!
Пестеля уличали в разговорах о цареубийстве, в которых были виновны все.
— От разговоров до деяний весьма далеко, — отвечал на это Пестель. — Есть большая разница между понятием о необходимости поступка и его совершением. Рассудок может говорить, что для успеха предприятия нужна смерть такого-то, но человек не скоро доходит до решимости на смертоубийство. Во всем в природе соблюдается постепенность.
Пестелю предъявили показание подполковника Поджио, одного из самых рьяных членов Южного общества. Пылкий, впечатлительный итальянец, восторженный поклонник республиканских идеалов, попав в крепость, пришел в состояние умоисступления. Следователи воспользовались этим, чтобы вынудить у него нужное показание.
В своем показании Поджио передавал в искаженном виде разговор, какой у него был с Пестелем.
Пестель будто говорил о необходимости истребить всю императорскую фамилию и стал считать жертвы, сжав руку так, чтобы «делать ужасный счет сей по пальцам». Поджио называл «всех священных особ по именам», а Пестель загибал пальцы. Дойдя до женщин, Пестель будто бы остановился, сказав. «Это дело ужасное». Но в ту же минуту рука его опять была перед Поджио — «и число жертв составилось тринадцать!!!». В тексте показания Поджио стояло три восклицательных знака.
Пестель понял все: его хотят погубить во что бы то ни стало.
Он помнил, какой был разговор. Это не он, а сам Поджио с яростью доказывал, что надо начать с истребления всей царской фамилии, не исключая и женщин. Пестель же находил все эти обсуждения преждевременными и говорил, что убийство женщин, во всяком случае, излишне.
Теперь он не считал нужным подробно опровергать показания Поджио, так как желал избежать очной ставки. Он кратко изложил суть разговора, заметив при этом, что происходил он «без театральных движений, о каких Поджио упоминаете.
Следователи были удовлетворены. Пестель был у них в руках. Оставалось еще добыть «Русскую правду».
Поручик Крюков признался, что ему было поручено зарыть «Русскую правду», но что он сам не мог выполнить поручения и отдал ее подпоручику Заикину. Спрошенный об этом, подпоручик Заикин сказал, что «Русскую правду» он закопал в окрестностях Тульчина, около села Кирнасовки. Его отправили в кандалах на юг в сопровождении штабс-ротмистра Слепцова.
По дороге Заикин плакал. Слепцов заподозрил что-то неладное. Он стал выспрашивать его, точно ли он знает, где зарыты бумаги, и не показал ли он на себя ложно. Но Заикин клятвенно уверял, что точно он принял и закопал их.
По приезде в село Кирнасовку Слепцов заметил, что Заикин плохо знаком с местом. Ездили взад и вперед, пока отыскали канаву, о которой он твердил всю дорогу. Копали целую ночь — то здесь, то там — и ничего не нашли. Наконец, уже в девять часов утра, Заикин в полном отчаянии указал еще одно место — у дороги, ведущей в лес. Но и тут ничего не было.
Тогда Слепцов сурово спросил его, с какой целью он хотел обмануть комиссию и государя. Заикин разрыдался и, отведя в сторону Слепцова, сказал, что откроет ему правду, если он обещает ничего не доводить до сведения правительства. Слепцов, не видя другого способа вынудить его к откровенности, не затруднился дать ему в этом честное слово. Заикин тогда признался, что действительно не он закапывал бумаги, так как должен был уехать, а закапывали их братья Бобрищевы-Пушкины. Он надеялся, что отыщет бумаги по их рассказам, и, видя, что подозрение пало собственно на него, решил пожертвовать собой для спасения друзей. Полагаясь на слово Слепцова, он предложил еще одно средство отыскать бумаги — это дать ему позволение увидеться со своим семнадцатилетним братом, подпрапорщиком Пермского пехотного полка. Брат знает место, так как ему показывали Бобрищевы-Пушкины.
Слепцов не позволил ему видеться с братом, а предложил написать записку.
Заикин написал:
«Любезный брат Феденька! Я знаю, что Павел Пушкин показал тебе место, где он зарыл бумаги. Я, чтобы спасти его, вызвался найти их и, быв обманут жестоко, погибаю совершенно. Тотчас по получении сей записки покажи сие место Николаю Сергеевичу Слепцову. Как ты невинен, то тебе бояться нечего, ибо ты будешь иметь дело с человеком благородным, моим приятелем. Прощай, будь здоров и от боязни не упорствуй, ибо тебе бояться нечего, а меня спасешь. Помни, что упорство твое погубит меня и Пушкиных, ибо я должен буду показать на них. Любящий тебя брат твой Николай Заикин».
Феденька Заикин, покраснев, смотрел на Слепцова; Слепцов с видом чистосердечия ласково смотрел на него.
Они пошли вместе.
Слепцов шутил, брал Феденьку за плечи. Феденька развеселился и, придя к канаве, ткнул ногой рядом с тем местом, где уже копали ночью, — только не на дне канавы, а по склону.
Слепцов представил донесение с изложением всех обстоятельств. Он рассчитывал получить награду.
Через несколько дней, на основании донесения Слепцова, в Пермский пехотный полк прибыла бумага, в которой было сказано: «Подпрапорщика Заикина, как ведавшего о месте хранения бумаг, взять под арест и содержать под караулом».
Между тем «Русская правда», вырытая из земли, совершала путь на север. 20 февраля она была вручена генералу Чернышеву.
«Бедный Замбони» посылал Матвею в крепость цветы.
От мачехи, Прасковьи Васильевны, Матвей получил Евангелие с двумя восковыми пятнами на темном сафьяне. На полях книги он делал заметки.
«20 января 1826 года. Сердце мое истерзано. У меня хватает сил перенести эти страдания. Как вы добры, дорогая маменька! Сколько воспоминаний возбудили во мне эти два восковых пятна: круглый стол в Хомутце, наше вечернее чтение. Все это кончено для меня. Ничего нет больше, кроме этих каменных стен!
Стихи Жильбера:
15 февраля. Я смотрю, как печально горит моя свеча, и представляю себе, что это пламя жизни. Вспышка — и потом ничего. Ипполит верил, что наша судьба когда-нибудь отзовется. Я не могу в это верить. Что такое жизнь, чтобы стоило ее оплакивать? Взойдет солнце, зайдет солнце, час бежит за часом. То, что приносит один, то отнимает другой. Отдых и труд, радость и скорбь — и только мгновения мечты!
3 марта. Среди вещей, присланных мне отцом, как порадовали меня его карманные кружевные платки, как я их помню! Сегодня солнечный день, я это вижу из своего каземата. Хороший день приносит мне какое-то счастье — я тогда верю только в доброе. Как прекрасна весна в саду в Хомутце во время цветения плодовых деревьев! Если б судьбе так было угодно, я удалился бы в деревню и отдался бы садоводству. Я убежден, что сделался бы отличным садоводом.