— Петр Григорьевич, — обратился Пестель к Каховскому, сидевшему с другого края, — так, кажется?
Они подали друг другу руку.
— Вот при каких странных обстоятельствах пришлось нам знакомиться, — сказал Пестель с добродушной улыбкой.
— Да, в минуту вечной разлуки с землей, — ответил спокойно Каховский. Не было и следа на его лице прежних волнений.
Пестель поглядел налево, в ту сторону, где розовела заря.
— Скоро рассвет, — сказал он. — Успеем ли мы увидеть солнце?
— Солнце встанет над всей русской землей, — проговорил твердо Рылеев. — Вы верите, Павел Иванович?
— Верю, — ответил Пестель, — потому что таков ход истории.
— Мы умрем, — продолжал Рылеев, — но будет жить наша мысль. — И он с чувством повторил слова Державина:
А это «большая часть» — это и есть наша мысль, — добавил он задумчиво.
Сергей молчал. Матвей, Ипполит, Хомутец — все отошло от него. На прошлое он глядел чужими глазами, как на это зеленое поле.
К ним подошли. Пятеро протянули руки друг другу, поцеловались. На голову надели мешок, руки и ноги спеленали белым фартуком. Повернувшись друг к другу спиной, Сергеи и Пестель успели еще раз соприкоснуться завязанными назад руками.
Подвели под виселицу. Теперь больше не было ничего. Только серый полумрак холстинного мешка около глаз.
Взвели на помост, поставили на скамейку рядом с другими Что-то зашуршало около шеи. Веревка.
Заколебалась под ногами скамейка, и ноги повисли в пустоте. Вдруг удар в подбородок, что-то с болью проехало по лицу. Сергеи упал вниз, с треском проломив при падении легкие доски помоста.
Новые веревки были туги, и голова выскользнула из незатянувшейся петли. Вместе с Сергеем сорвались еще двое: Рылеев и Каховский.
У Сергея свалился мешок с головы. Перед ним снова был мир — с зеленым полем, по которому бежал свет встающего солнца, с ветхими домишками в отдалении и с просыпающейся рябью Невы. И, когда его подняли, он увидел то, что, казалось бы, немыслимо видеть: он увидел свою смерть со стороны.
На крайних петлях судорожно крутились две белые спеленатые фигуры. Это были Пестель и Бестужев. Но Сергею казалось, что эти две спеленатые фигуры — это он, раздвоившийся он один.
Подскочили палачи и распорядители казни с перепуганными, виноватыми лицами, подобно лакеям, которые не сумели угодить господам.
Больше всех был перепуган нарумяненный, расфранченный генерал-адъютант Чернышев в завитом парике. И на него-то со всей силой гордого гнева опрокинулся, поднявшись на ноги, окровавленный, с горящими глазами Рылеев:
— Подлый опричник! Дай свой аксельбант палачам заместо веревки!
Сергей, опираясь на локоть, лежал на земле. Он сломал себе ногу. За ухом была рана, и оттуда капала кровь. Но страха смерти больше не было, потому что смерть была позади — в этих двух дергающихся свертках.
Солнце играло на штыках, эполетах, мундирах и каплях росы на траве. Все запестрело в ярком утреннем свете. Небо стало глубоким и синим. Из труб дальних домиков поднимались дымки. Это был мир живой, настоящий, и Сергею он больше не казался чужим.
Прошло минут двадцать, пока починили помост и достали новые веревки. Двое палачей подняли Сергея с земли.
— Благодарю вас, — сказал он им с любезной улыбкой.
Он сам помог надвинуть на голову холстинный мешок.
В городе Остроге, Волынской губернии, на площади был выстроен заново сформированный Черниговский полк, для того чтобы присутствовать при экзекуции над старыми черниговцами, участниками восстания.
Перед полком на черном коне разъезжал Гебель. Он совершенно оправился от ран и был произведен в полковники На шее у него болтался орден Владимира третьей степени и рыжие усы были старательно зачесаны кверху.
Около него суетился красноносый Трухин, теперь подполковник. Долговязый полковой адъютант Павлов гнусавым голосом читал бумагу за № 2707, в которой заключался приговор суда.
В числе приговоренных был седоусый фельдфебель Михей Шутов. Военный суд постановил прогнать его шпицрутенами через тысячу человек двенадцать раз и потом сослать в каторжную работу без срока.
Лицо Шутова опухло от долгого заключения и обросло густой щетиной черных, с серебряной проседью волос. Он был оголен до пояса. Его круглые плечи вздрагивали, а губами он делал странные движения, как будто жевал что-то. Когда его повели по «зеленой улице», с руками, привязанными к двум ружьям, он прокричал что-то густым фельдфебельским басом. Можно было разобрать только: «Братцы!»
Остальные слова были заглушены громким треском барабанов.
Полковник Гебель увесисто крякал. А подполковник Трухин приговарил, хихикая:
— Так его, так, шпарь хорошенько!
На первый раз Шутов выдержал только две тысячи ударов. Его снесли в лазарет, с тем чтобы по излечении подвергнуть дальнейшему наказанию, пока не выполнится то количество ударов, которое обозначено в бумаге за № 2707.
Потом повели Павла Шурму. За то, что он выпустил арестованного Сергея Муравьева, его приговорили прогнать через тысячу человек четыре раза. Он был в каком-то беспамятстве, и, когда сыпались удары на его обнаженную спину, ему все казалось, что его наказывают за нападение на своего командира.
— Сергей Иванович!.. — выкрикивал он. — Видит бог, я зла не имею!.. Нечистый попутал!.. Батюшка барин, ваше высокобла… помилуй!..
Расправа с офицерами происходила в Василькове. На площади была сооружена виселица. Под ней на полчаса были поставлены офицеры старого Черниговского полка барон Соловьев, Быстрицкий и Мозалевский, осужденные в каторжную работу без срока. А на перекладине, под которой они стояли, были прибиты доски с именами Михаила Щепиллы, Анастасия Кузьмина и Ипполита Муравьева-Апостола.
XXIII. АЛЕКСЕЙ КАПНИСТ
В ночь на 15 апреля 1826 года комендант крепости одноногий генерал Сукин, вызвал к себе Алексея Капниста сидевшего в тоске и отчаянии в одном из казематов, и сказал ему с игривой старческой улыбкой:
— Ну, Капнист, поздравляю тебя: ты свободен!
Алексей сразу понял, кому он этим обязан. По вопросам, которые ему предлагались следственной комиссией, он видел, как осторожно выгораживал его Сергей в своих показаниях.
Вне себя от восторга, он тотчас покинул крепость, несмотря на то что было двенадцать часов ночи и что комендант любезно предлагал ему остаться до утра у себя.
Усевшись в ялик и с жадностью вдыхая ночную прохладу Невы, Алексей все еще не верил, что он в самом деле на свободе и может ехать, куда только захочет.
Он спешил на Фонтанку, в дом тети Даши, вдовы поэта Державина. Расцеловав при входе заспанного старого слугу и приложив палец к губам в знак молчания, он на цыпочках пробрался через ряд темных комнат к освещенному маленькому кабинету, где сидела Милена.
— Алеша! — вскрикнула та, испугавшись.
— Я, тетенька, я! — повторил Алеша, бросившись с радостным смехом ее обнимать.
— Голубчик, как же ты это? — говорила, плача, Милена. — Вот счастье…
— Тсс, тетенька! — сказал вполголоса Алексей, поднимая вверх палец. — Я бежал!
— Что ты! — ужаснулась тетя Даша.
Но Алеша уже прыгал на одной ноге по комнате, танцевал и кружился.
— Освобожден, освобожден! — распевал он, заливаясь звонким, мальчишеским смехом. — Я пошутил.
И, захлебываясь от радости, он принялся рассказывать о своем заточении.