Издали предгорья похожи на спелые золотистые дыни. Жарко. Ни малейшего ветерка. Словно синее небо выпило весь воздух над землей, оставив мертвую, неподвижную и бледную пустоту.
Горы совсем рядом. Кажется, протяни руку — и заденешь ладонью их вершины. Но чем дальше идешь, тем дальше горы, они отступают, заманивают. Дорога незаметно вьется все выше, забирает все круче, и сердце путника начинает стучать у самого горла, дыхание усталой груди становится натужным, свистящим.
Головка спящего Ермека покачивается в такт шагам Марзии. Не желая появляться в ауле в жалком виде бедной родственницы, она надела вязаную красную кофту из чистой шерсти. Теперь она просто задыхалась от жары. Тяжелая черная сумка оттянула ей руки. В ней гостинцы родным и пеленки Ермекжана. Матери Марзия купила зеленого плюша на широкое платье, свою женге[1] Фатимат она решила порадовать большим цветастым платком, отцу же выбрала круглую ондатровую шапку с верхом из малинового бархата. Настоящий казахский борик. Такие редкости иногда бывают в автолавке Нартаса.
Жажда высушила ее губы цвета вишни. Заныла, затосковала грудь, переполненная молоком. Прошло довольно много времени с тех пор, как она кормила сына в последний раз, а Ермек все не просыпается, укачанный дорожной тряской. Что она будет делать без своего маленького батыра? Его-то найдут чем накормить, хоть кобыльим молоком, да напоят, а каково ей, бедной, если вот так будет ныть грудь, тугая от молока…
Она почувствовала, что вся горит. Щеки у нее пылали, пот заливал глаза, руки одеревенели, и ноги словно свинцом налились. А солнце палит, и дорога по-прежнему пустынна, и конца-краю ей не видать…
Марзия остановилась, уронила на землю сумку, осторожно опустила на траву Ермека, вздохнула и огляделась. Знакомые места. Здесь она когда-то девочкой пасла ягнят и козлят. Хорошие были деньки! Счастливые! Разве можно было подумать тогда, что будет она брести домой с ребенком на руках и тоской в сердце?
Она расстегнула кофту, перевязала на голове платок, приложила прохладные ладони к щекам. Жарко. Только теперь она заметила, что от тракта вдоль проселочной дороги в аул тянется вереница телеграфных столбов. Значит, в ауле есть телефон, подумала она. На проводах важно восседали красивые птицы. В детстве они называли их синегалками — за расписное, яркоцветное перо. Она вспомнила чудесные истории о синегалках, которые пересказывались и сочинялись детворой, и к горлу подкатил комок. Марзии стало до слез жалко себя, ушедшего детства, несбывшихся мечтаний. Но она тут же прогнала ненужные мысли. Подняла сладко спящего малыша, сумку и решительно зашагала дальше.
Все и в жизни, и в природе распределяется равномерно — хорошее и плохое. Что с того, что ей пришлось покинуть аул, отцовский дом? Чем счастливее ее оставшиеся сверстницы? У всех свои радости, свои горести. Вот синегалки. Красивее птицы она не видела, но вся ее красота пропадает, когда синегалка подает голос. Словно тоненькая, изящная женщина вдруг заговаривает прокуренным, сиплым мужским голосом. А соловей? Невзрачная серенькая птаха и чарующей силы и красоты голос…
За спиной вдруг застрочил трактор. Она оглянулась и увидела «Беларусь» с прицепом, доверху заваленным сеном. Человек в кабине показался ей знакомым. Марзия подосадовала: только встреч со знакомыми ей сейчас и не хватало. По усилившемуся реву двигателя она поняла, что трактор пошел быстрее.
Эх, не о таком возвращении мечтала Марзия. Думала она приехать в гости в аул вместе с Адилем. Часто представляла, как подкатит прямо к дому в быстром такси. И вот они выходят из такси… Хотя нет, зачем же такси, когда у них будет собственная «Волга», новая, голубая, сверкающая… Выйдут они из своей машины, а тут мама выбежит из дома, узнает дочь и кликнет мужа:
— Ой-бай! Отец! Дочка приехала! Что же ты лежишь?!
Отец захочет поначалу рассердиться, но не сможет: зашаркает к ней вдруг ослабшими ногами и прижмет ее голову к своей груди.
— О, Марзияш, милая! Видно, даровал нам аллах день, вот и свиделись.
А потом соберутся родичи с нижней улицы.
Отец уже все простил. Он отказался от страшного проклятия, которым наказал дочь: «Без моего согласия и благословения перешагнула ты, бесстыжая, порог чужого дома. Пусть глаза мои вытекут, если еще раз увидят твое лицо! Прочь с моих глаз!»