Слушая Ахана, Нариман вспомнил легенду, рассказанную ему в детстве.
Детство военного поколения, мало было у него радостей. Некогда, да и некому было рассказывать детям сказки на ночь. Дети работали рядом со стариками и взрослыми. Однажды на молотьбе Нариман и услышал легенду, которая теперь ему вспомнилась.
Увиделось все так, словно было вчера. К вечеру рабочая горячка немного спала, раскаленная сковородка тока постепенно остывала, лошадиные шеи освободились от хомутов, натруженные руки человека выпустили отлакированные до зеркального блеска черенки лопат… Уже по-осеннему холодело небо. Легкие белые облака, подобно лебединым стаям, опускались на горы. Они купались в густых, холодных лучах тяжелого закатного солнца, окрашивающего все на земле и на небе в пурпур и золото. Красиво было. И холодно.
В шалаше старик Сапы смешал айран[11] с ключевой водой, взболтал полученный шалап, напился, пригладил бороду, унял биение сердца и начал рассказ. Слова на миг застывали в серебряных усах, скатывались по бороде и падали драгоценными камнями в настороженные уши ребят. Аксакал снимал пропотевший тюбетей, проводил сухими руками по бритому темени, отливающему зеленью. На щеках его появлялся румянец, в глазах возникали золотые огоньки. Борода его тряслась, когда он поворачивался к Карасаю.
— Отроки, знаете ли вы, что в Карасае джунгары спрятали много золота и драгоценностей? — спрашивал он.
Вспыхнули облака, высвеченные последними лучами умирающего солнца, пробежали по ним последние отблески рубиновых огней. А в воображении ребятишек заполыхал пожар давно угасших войн, прошедших по этим горам. Вспыхнули и погасли горящие аулы, беззвучный топот джунгарской конницы наполнил детские сердца. Где же казахская конница? Где наши бесстрашные батыры, на мечи которых надеялся плачущий народ? Нет их! Видно, далеко занесли их боевые кони. Домбра зарокотала, призывая их. Припал к степи самый молодой из батыров, услышав призыв. Повернули коней батыры.
О джунгары! Мало мы правили синие мечи о ваши толстые шеи! Вперед, казахи, вперед!
Ребята слушали с открытыми ртами, глаз не могли оторвать от посуровевшего лица старого Сапы.
Джунгары успели спрятать золото. Глубоко укрыли. Сорок аршин. И еще сорок. До сих пор лежит та ямина открытой. Многие смельчаки пытали там счастья. Брали волосяной аркан сорок по сорок, брали в руки светильник и опускались в бездну. Огонь в светильнике то и дело гас. Иных это пугало, и они лезли обратно. Другие добирались до самого дна, вставали, радостные и взволнованные, на твердую землю, и глазам их открывалось множество пещер, ведущих в разные стороны. В какой спрятан клад — загадка. Но если храбрец ее найдет, то перед ним встанет тяжелая дверь из черного камня. Только волшебным ключом можно открыть ее, а ключ этот не из железа, не из золота, не из серебра, а из чудесных слов человеческих. Только их знать надо. Если удастся дверь ту открыть, то и это еще не все препятствия на пути к сокровищам. Встретят батыра огромные злые жеребцы с прижатыми к голове ушами, со страшно оскаленными, острыми белыми зубами, готовые растоптать храбреца могучими копытами. Кому удастся спастись от них, те идут дальше. А там пышет навстречу им зеленое пламя из пасти ужасного дракона с глазами, похожими на круглые бронзовые щиты, раскаленные на адском огне. Но и дракона миновать можно. Самое страшное испытание впереди. Глаза батыра притягивают сверкающие горы из золота, бриллиантов, изумрудов, сапфиров, лалов, жемчуга розового, топазов, опалов, янтаря. Горы всяких чудес открываются батыру, и он забывает о земле, о родине и матери и навсегда остается в недрах гор. Так что на всем пути гостей белых человеческих видимо-невидимо. Потому Никто и не завладел сокровищами…
— Эгей! Люди! Что это вы вдруг отдых себе устроили? Вечерняя прохлада хороша. Работать совсем не утомительно. Давайте дружненько провеем вот эту пшеничку! — прервал рассказ бригадир.
Кончилась сказка. Мир ее потерял очарование, истаял в голубой дали. С трудом вернулись на землю аульные ребята, в глазах которых еще дымится золотой сеет сказки, тревожат волшебный шорох крыльев говорящих птиц. Но идут дети, послушные зову, хватают вилы и лопаты, шмыгают носами, ворочают тяжелое зерно до боли в неокрепших поясницах Работают, как взрослые, без жалоб и слез, молчаливые дети войны. Лишь Каратау слышит их. Каратау хмурится. Ему не дано с места сойти, а то сдвинул бы разом горы, раздавил коричневую нечисть, отнявшую у них детство… Но только чернеет молчаливый Каратау.