Не раз с тех пор спускался Нариман в черные глубины подземелья, находил пещеру и заветную дверь, шептал волшебные слова: «Аррагерра-гушабарр-алтенназичуг-колабин!» Бесшумно отворялась каменная дверь. Нариман устремлялся вперед. Кони приседали и ржали грозно, но он сильной рукой сдерживал их, кормил сахаром, и они вытирали гривами пыль с его краевых сапог. Зеленое пламя дракона опаляло его лицо. Нариман, прикрыв глаза рукою, кидался к стене, к которой был прикован змей, выдергивал кольцо, бросал дракону бурдюк с пенистым кумысом. Змей жадно пил молоко, пламя из его ноздрей слабело, бледнело и гасло. Спадали с него чешуйчатые оковы, и оказывалась перед Нариманом прекрасная девушка. Он брал ее за руку и шел дальше. Дракон исчез. Он берег в себе самое драгоценное сокровище подземелья — теплую дочь человеческую! Потом они входили в огромный зал, где высились горы сверкающих камней. Нариман брал один-единственный зеленый камень, девушка — один-единственный алый камень на память, и они, оседлав коней, поднимались наверх, в солнечный мир, где их ждали люди. Нариман говорил им, что нет преград на пути к богатствам, что можно спуститься, забрать и честно поделить их, чтобы не плакал на земле ни один бедняк. И… стало золото сниться Нариману почти каждую ночь. Однажды он сказал об этом матери. Она задумалась, и грустными стали ее глаза.
— Светоч мой, ягненок мой! Золото во сне — это желтая тоска наяву, разлука и печаль по близким и родному дому. Видно, дорога тебе предстоит дальняя и долгая, и станешь ты скучать по своему аулу и по мне.
Золота Нариман не нашел, но тоску по дому узнать ему довелось…
За неторопливой беседой катилось время. Внесли огромное блюдо с дымящимся бозбашем. Вымыв руки, уселись в круг.
— Я не посылал за бешеной водой, не обессудьте, — доставая нож из белой тряпицы, сказал хозяин. — Не подумайте, что из скупости не уважил вас старик. Денег не жалко. Хватает всего. Но арак[12] никогда не был пищей наших предков, которых я чту. И не в этом, гости, уважение к вам. Из этого дома прошу уйти без обиды и без дурно пахнущих ртов, без насмешки и без мутной головы. Я с радостью угощу вас кумысом. Двух дойных кобылиц держу. Кумыс — чистое серебро. Пейте вволю, сынки. Жаждущие делают крюк и заворачивают к моему дому, чтобы испить кесе[13] настоящего кумыса. Ну, а сейчас, прошу вас, отведайте угощения. Попробуйте блюдо моих сватов. Ешьте без смущения, хорошо ешьте, ибо пища не любит застенчивых.
Кто бы мог подумать, что мясо индейки может быть таким вкусным!
Старик проводил своих гостей до самых ворот. Было еще довольно рано, но ущелье уже наливалось сумеречной синевой, предвещающей вечер. Солнце ушло за хребет. Отчего усиливается шум воды, когда уходит солнце? Или она плачет ему вслед? Конечно, натаяв за жаркий день, несет река обильные слезы ледников, наполняет ими берега. А горные речки шумны и гневливы. Внизу грохочет Сунге, и рев воды напоминает весеннее могучее наводнение. Копчагай, огибающий водохранилище, как согнутая рука, берегущая чашу с драгоценной водой, потемнел. Каждая ложбинка наполнилась синью, каждая складка притаила загадку. Горные щели пролили темноту. Они были страшны и таинственны. Или хотят заманить, или прячутся от кого-то. Страшно…
Нариман засмотрелся на горы. Его ладони вдруг коснулось что-то живое и влажное. Он невольно отдернул руку и оглянулся. Рядом с ним стоял архар и смотрел на него человечьими глазами. Покачивая большими рогами, он безмолвно чего-то ждал. Может, ответа на вечный вопрос: когда же люди поймут диких зверей?
— Не бойся, батыр! Он просит у тебя сладкого. Ишь, в привычку вошло! Ребятишки его разбаловали, — сказал Ахан.
Архар понял, что от этих гостей ничего не дождешься, презрительно посмотрел на них и зашагал к родному загону, где хоть сено есть, а калитку, ведущую туда, поддел рогами, и она настежь распахнулась.
— Эй! Не можешь потише, что ли? Дверь чуть не сломал! — укоризненно крикнул ему вслед старик.
Уже садились в машину, когда аксакал пожал им руки и попрощался.