Выступление Ахрапова оставило тягостное чувство.
Белая мгла стала наливаться чернотой. Близилась ночь. Следуя вдоль столбов, соединяющих поселок с энергопоездом, в путь вышли бульдозеры. За каждым бульдозером следовал «БелАЗ». Самих машин не видно, только красные огоньки стоп-сигналов, как волчьи голодные глаза, сверкают во тьме. Откуда-то доносятся резкие, похожие на вопль ужаса крики. То ли птица ночная кричит, заблудившись в буране, почуяв скорую смерть, то ли сама буря злорадствует и воет. Не узнать. Тело леденеет, словно дышит на нее пустоглазая гибель. Слышен скрежет бульдозерного ножа. Камней в горах много. Когда встречается особенно большой камень, передний бульдозер останавливается. Отступает, пятится, обходит камень.
Но вот впереди послышался крик. Машины стали. Оказалось, нашли первый столб, поваленный бурей. Нариман попытался открыть дверцу кабины, но она не поддавалась, казалось какая-то злонамеренная живая сила приперла дверь снаружи. Нариман приналег плечом и вывалился. «О-о-о-у-у-у! — завопил буран. — Не выходи, несчастный! Сиди тихо, а то погибнешь». Он набросился на Данаева, принялся запихивать комья снега за ворот тулупа, в каждую щель треуха, завязанного тесемками под подбородком, пробрался даже в рукава. Подталкивая в спину, погнал куда-то вперед. Идти лицом к ветру невозможно, дыхание забирает. Люди прячут лица в воротники, идут, повернувшись к ветру спиной, боком. Чтобы работать, поставили «БелАЗ» щитом от ветра, взяли в руки кайлы и ломы и принялись долбить мерзлую землю и камень там, где упал столб.
Обычно эту работу выполняла буровая машина. Но сейчас энергии нет, и техника стоит мертвой.
Нариман поднял лом и с силой ударил. Лом чуть не вывернул ему руки, попав в камень. Отскочил, вызвав боль в плечах. Второй раз Нариман ударил чуть наискось. Теперь дело пошло лучше. Брызнула ледяная крошка. Земля стала поддаваться. Один-два человека долбили бы тут землю до скончания века. Но здесь было много людей. Они рыхлили неподатливую почву, пробивались вглубь. Дело спорилось. Одно мешало — вихрился ветер и забрасывал ямы снегом.
Кто-то подергал Наримана за рукав. Он оглянулся. Перед ним стоял Емелька.
— Нариман Данаевич, немного… для сугрева. — И он сунул ему в руки темно-зеленую бутылку.
В другое время с Емельки шерсть бы клочьями полетела за такое предложение, но сейчас это было вызвано суровой необходимостью. Нариман молча взял бутылку, нашел пальцем горлышко, приложился, хлебнул. Горло обожгло. Тепло разлилось по жилам. Теперь можно было работать, но внезапное сомнение вдруг остановило Наримана: «Наломаемся до смерти, поставим столбы, а буран их снова повалит. Даже те, что устояли нынче, могут упасть. Кто поручится, что не случится такое?»
Нариман смутно помнил, что перед войной в ауле еще стояли юрты. Люди откочевывали на джайляу, жили на зеленых летовках у самых гор. Однажды поднялся страшный буран. Он сорвал с юрты ночной полог и умчал его куда-то. Мать заспешила, выбежала в бурю, вбила в землю кол и привязала пестрой волосяной веревкой юрту к этому колу. А внутри к опорному столбу прикрепила единственный мешок с мукой. Устояла юрта…
«Укрепить столбы тяжестью», — подумал Нариман. Люди зашевелились, стали двигаться быстрей. Казалось, сил прибавилось, они перестали прятаться от бури. А ветер усилился… Тогда, в трудные дни сорок третьего года, пришлось сжечь все деревянные части юрты, остов и опоры. Не было других дров.
— Апырай, дурная примета. Чем дом свой поджигать, лучше руки мои в том огне сжечь, — заплакала мама, но увидела голодные глаза Наримана, который молча смотрел на нее и щеки его были свекольными от мороза. Вытерла слезы апа и сказала, вздохнув: — Ничего, сынок. Зато мы не станем топить очаг шанграком[16].
Она сняла и отнесла в хлев верхний круг юрты и повесила его там до лучших дней. До сих пор хранит она тот шанграк, а юрты у нее по-прежнему нет. Без ууков[17], без остова, без шестов, без опорного столба… «Ничего, сынок! Главное — есть у нас свой шанграк», — послышались Нариману слова матери. Ах, плохой он сын! «Да, да, апа, будет у тебя юрта! Будем живы, и я заработаю тебе на юрту. В ней летом хорошо. Поставишь ее на лужайке, полной цветов, а вокруг будут бегать ягнята…»
Все столбы укрепили проволокой, привалили камнями, как когда-то мать укрепила юрту. Все поддержка. Тянут против ветра.
До самого рассвета люди глаз не сомкнули. Всю ночь не гасли фары бульдозеров и «БелАЗов». О том, что ночь все же кончилась, люди узнали по тому, что черная мгла медленно обратилась в белую. У Наримана кружилась голова, к горлу подступала тошнота. Ему ничего уже не хотелось. Он был готов упасть лицом в снег и забыть обо всем на свете. Он провел ладонями по лицу, но ничего не почувствовал, словно пальцы его гладили камень. Судя по всему, он обморозился. Нариман хотел потереть щеки снегом, но ветер вырвал снег и из его горсти. Ну и снег! Не ухватишь. Сухой, сыпучий, не липкий. Песок, а не снег.