— А ведь стоило злой байбише надавить чуть сильнее ногой — и не было бы целых трех родов, а? — засмеялся Жарас.
— Благодарность следует Сыланды-байбнше, — заметил Нариман, молчавший до сих пор.
Мавзолей был не очень велик, с большую юрту. Вход с южной стороны. Внутри темнота непроглядная. Путники вошли в мавзолей. Посреди него лежала каменная плита, похожая на колыбель. Кто-то набросил на нее старый чекмень. Больше ничего. Пусто.
«Зачем тут чекмень? — подумал Нариман. — К чему чекмень на могиле? Кому он нужен? Ах, да, ведь чекменем накрывают детскую колыбель!»
Жарас с Аманкулом уже с наслаждением пили пиво, а Нариман все стоял и смотрел на надгробный камень. Он зримо представил себе небольшого роста, плотную старушку, которая стала матерью целого народа. «Сколько родов пошло от матери Домалак на восток и на запад! Были среди ее детей сильные и храбрые, дурные и хорошие, мудрые и невежественные… Аманкул и Жарас тоже ее семя. Да и я, грешный…»
— Нареке! Иди пиво пить! — позвал Аманкул.
Ночь была холодная. Нудно моросил осенний дождь. В двух машинах могли спать только четыре человека, по двое в каждой. Нариман же был пятым и почувствовал себя лишним. Жарас и Аманкул уговаривали его остаться: в тесноте, мол, не в обиде. Но Нариман отказался лечь в машине и ушел в мавзолей Домалак-апа. Он улегся у подножия надгробного камня, подложил под голову фуфайку, которую дал ему шофер, зажал ладони под мышками и собрался спать. Но отчего-то знобило, хотелось накрыться, закутаться, короткое пальто мало грело. Нариман ворочался с боку на бок, подумывал, не взять ли с каменной колыбели чекмень и накрыться им, но не посмел. Он долго не мог заснуть, перед глазами вставали картины прошлого.
В лето окончания школы он решил съездить в аул, проведать мать. Предстояла учеба в институте, и он надеялся отдохнуть в родном доме и, если получится, взять у матери немного денег.
Поезд, на котором он ехал, не останавливался на разъезде, близком к аулу, а проскакивал к самой станции Боранды. А от Боранды до аула было далековато. Зачем так далеко идти, когда лучше спрыгнуть. Подъезжая, Нариман вспомнил песчаный откос, рассчитал, где он приблизительно находится, и, когда показались огни разъезда, прыгнул в темноту, покатился, перевернулся раз шесть и с трудом поднялся на ноги. Ободрал об острые камни лицо, оцарапался, но, слава богу, ничего себе не сломал и головой не стукнулся. Вспоминая, Нариман ужасался задним числом: что значит молодость, мог ведь вообще костей не собрать, а он отряхнулся как ни в чем не бывало и пошел себе к аулу.
До аула надо было идти в гору километров пять-шесть. И на свету по бездорожью это не просто, а в темноте и вовсе. Стоял июнь, канун сенокоса. Высокие травы цеплялись за ноги, не пускали. В тот год был хороший травостой. Целые заросли высокой травы, муравьиные джунгли, бразильская сельва. Звезды огромные, небо ясное. Хорошо, но жутковато одному среди неведомых звуков и запахов. Не волк ли зашевелился там, в непроглядной чаще? Приходилось слышать, что волки огня боятся. А где этот огонь взять? Не курит Нариман. Спичек нет. Он очень обрадовался, когда, падая и спотыкаясь, выбрался из цепких зарослей. Впереди лежало поле. Оно было светлее, чем все вокруг. Идти через поле было не так страшно, как по лугу. Ощущалось присутствие человека, и не было так одиноко. Однако ноги то и дело проваливались в рыхлую землю по щиколотку, неровности почвы мешали идти. Он снял сандалии, пошел босиком, но в изнеженные обувью ноги стали впиваться колючки. Он снова обулся. Почти падая от изнеможения, выбрался Нариман на край поля. Теперь перед ним грозно темнел кустарник. Он раздвинул кусты руками, и перед глазами серебряным светом под лунным лучом вспыхнул маленький родничок. Он холодно кипел, и звуки воды завораживали.
Серебряный родник, да будут всегда чистыми и сладкими твои воды! Ты чист, как ребенок, светел, как его любовь, невинный и добрый родник. Ты сумеешь утешить человека, у которого хватило сил добрести к твоему истоку.
На склонах саев растут обычно белые мальвы, их не видно в ночи, но пахнут они крепко. А по берегам ручейка благоухает мята, кружит голову. Говорят, ее запах очищает грудь.
Нариман лег на траву и пил студеную ключевую воду, пока не заломило зубы. Он освежился и хотел было продолжить свой путь к аулу, но тело вдруг стало тяжелым, слабость разлилась по жилам. Или запахи трав его усыпили, или вода опьянила, а может, просто утомила дорога по буйным ночным лугам, но слабыми стали мышцы и мягкими кости. Не хотелось двигаться. Остаться бы здесь, у ключа, слушать томный шепот мятных трав и цветов мальвы. Нариман и не стал противиться, укрылся курточкой и провалился в прозрачную бездну, полную удивительных и очень странных снов. Он падал в них, как камень в озерную воду. Сон ли то был или явь, трясла Наримана за плечо какая-то женщина в белом жаулыке[23], то ли мама, то ли бабушка.