Никак не хотела верить в смерть мужа несчастная Шарбан. Иной раз даже казалось, что не совсем она в своем уме. Каждый день ходила она к старшему кайнаге[32] Сарсенбаю и горько и безутешно плакала.
«Покажи мне Амрекула, — просила она жалобно. — Хоть разочек покажи мне его. О-о, какое у тебя каменное сердце!»
И не выдержал Сарсенбай, все обычаи предков нарушил, разрыл могилу, потревожил кости несчастного Амрекула и показал покойного его красавице вдове. Говорят, сильно тронут был тлением труп, но один ус остался. Низко опустила голову Шарбан и отвернулась. Больше она любить не могла. Не прошло и года, как она стала требовать, чтобы ее отправили к родным. О казахи, мой бедный народ! Так о вас говорил великий Абай. Женщина по обычаю не должна покидать род мужа. Ее отдают за брата покойного. Вот и в тот раз хотели выдать ее за твоего отца Мурата. Попробовали, но ничего не получилось. Мать твоя уперлась. Сколько было слез и крика, аллах видит! Так и не согласилась Айша принять ее в свой дом, а теперь сама жалеет. Мужа не захотела делить с красавицей Шарбан, и никому не достался он. О Мирза-ага, да будет душа твоя радостна в садах аллаха! А-ах-х!
С шумом вылетела из придорожных кустов птичья стайка, низко пролетела над землей и села неподалеку. Заметив мое удивление, Арзы-апа сказала:
— Кеклики это. Милостью аллаха доехали мы и до Коксая.
Я ударил пятками своего скакуна, направляя к тому месту, где приземлились кеклики, но меня остановила Арзы:
— Брось, глупый! Разве их поймаешь, кекликов?
Как бы подтверждая ее слова, стая сорвалась с места, снова низко прошла над землей и скрылась с глаз. Тут я заметил, что мы спускаемся с горы в глубокую низину. Противоположная отвесная стена обрыва вся в складках и трещинах. Видно множество нор и пещер. С резким пронзительным криком носятся какие-то большие птицы. Со дна доносится глухой шум горной реки. Ослы оживились, заспешили к воде и не двинулись с места, пока не напились вволю. Черная ослица вздумала лукавить. Несмотря на то, что бока ее вздулись, как тугой барабан, она не отрывала морду от сладких струй, делая вид, что все еще не напилась.
— Эй, Барсхан! Поддай-ка этой притворщице! — велела матушка Арзы, ударив пятками в бока ленивой. — О, чтоб ты подохла, хы-хы!
Я размахнулся и со всей силой треснул черную по заду толстенной палкой. Она дернулась, перебежала речку вброд и вылезла на другом берегу.
Там мы спешились, размяли затекшие ноги, напились ледяной воды. Она бежала серебристой змейкой по дну глубокого ущелья, между громоздкими камнями, принесенными половодьем. Просто некуда было ступить из-за гладышей и замшелых валунов, между которыми буйно разрослись боярышник, плакучая ива, молочай…
Почки ивы набухли, как соски у коровы. Физически ощущалось, как рвется наружу новая жизнь, и если бы не журчание речки, казалось, можно было бы услышать мелодию зарождающейся жизни, какую-то неведомую тончайшую свирель, приветствующую ее восход. Это и есть Коксай. А травы и кусты такие же, как и у нас в Аксае, отметил я. А проголодавшиеся ишаки набросились на молодую траву, словно никогда такой не видели, жадно щиплют, не поднимая ушастые головы от лакомой зелени.
Но хоть вода и журчит совсем так, как у нас в Аксае, ущелье неприветливое. Оно какое-то корявое и мрачное. Одинокому путнику, пожалуй, боязно в этих местах. А вдвоем не страшно. Как только мы присели отдохнуть, над нами на серебряной нити повис ласковый жаворонок. Арзы-апа закатала рукава и умылась. Потом она бросила взгляд на солнце и, хотя еще не пришло время молитвы, расстелила пояс и принялась за намаз. Лицом она повернулась в сторону Мекки, а в той стороне лежал и наш аул. О чем, как не о здоровье сыновей своих Орхи и Нохи, о благополучии оставшихся на ее попечении молила мать, припадая лбом к каменистой земле в мрачном ущелье. Но не услышал ее аллах.