Осознав присутствие в каюте посторонних, полковник поднял голову и посмотрел на Бориса. Взгляд был не то чтобы мутный и не бессмысленный, но что-то было в нем не то, какая-то странная расслабленность. До этого Борис видел полковника в двух ипостасях: либо интеллигентным профессором, говорящим мягким голосом, будто читающим лекцию с кафедры университета, либо же грозным полковником, чьи черты приобретали чеканность императорских профилей на старых римских монетах. Теперь же перед Борисом сидел раздавленный судьбой немолодой усталый человек.
— А-а, Борис Андреич, — слабо улыбнулся Горецкий. — Проходите, располагайтесь, чувствуйте себя как дома. — Он усмехнулся одними губами. — Саенко, принеси стаканы чистые!
— С чего это вы празднуете, с какой-такой радости? — неприязненно заметил Борис.
Он видел и нездоровую бледность, и отечные мешки под глазами, понимал, что Горецкий не только устал, но и болен, но частица черного облака, сидевшая в сердце с того момента, когда он начал тонуть, заморозила в нем все человеческие чувства: жалость, сострадание, радость от неожиданного спасения. Где-то глубоко-глубоко осталась в сердце любовь к сестре Варе, но сестра была так далеко…
— А с чего вы решили, что я праздную? — сделал вид, что удивился, Аркадий Петрович. — Я дегустирую. Мы с капитаном Жиро, видите ли, обменялись бутылками…
— Слышал уже, — невежливо вставил Борис.
— Вот это, — полковник указал на бутылку, — бургундское, «Шамбертен». Про него Дюма, видите ли, писал, что д’Артаньян закусывал его ветчиной. Ни черта Дюма в винах не разбирался! Специально для этого вина создали пате де фуа-гра с трюфелями…
— И где же у вас этот паштет? — издевательски спросил Борис.
Ему все надоело, хотелось поскорее убраться из этой душной каюты и уйти спать, потому что тело болело после давешних мытарств. Он отвернулся от укоризненного взгляда Саенко, принесшего чистые стаканы.
— Присоединяйтесь, Борис Андреевич, — радушно пригласил Горецкий.
— Я не желаю с вами пить! — процедил Борис и повернулся, намереваясь уйти, потом помедлил и присел в стороне от стола. — Я, разумеется, благодарен вам за спасение, за то, что вы уговорили капитана подождать несколько часов, но как быть с теми, кто остался там?
— Им уже ничем не поможешь. — Полковник устало откинулся на спинку стула.
— А раньше? — крикнул Борис так громко, что Саенко заглянул в дверь каюты.
— Все погибло. — Горецкий опустил голову.
Борис совершенно автоматически отметил, что седины у него в волосах ощутимо прибавилось.
— Произошла катастрофа всего Белого движения, — монотонно проговорил Горецкий. — Мы потеряли громадную, плодородную и густо населенную территорию, а также, вероятно, две трети нашей армии. В Новороссийске погибли результаты двухгодичной славной борьбы.
— Я всегда знал, что вы обладаете выдающимися аналитическими способностями, — ядовито проговорил Борис. — Готовите докладную командующему? Уж больно гладко выражаетесь!
Горецкий, не отвечая, налил в стаканы красного вина.
— Говорите, армия погибла? — раскаляясь, кричал Борис. — А если конкретно посчитать, сколько офицеров, оставленных в лазаретах, застрелилось? Сколько было расстреляно красными, а сколько — утоплено в бухте? Никогда наша армия не переживала такой катастрофы в боях с красными, говорите? Да ведь Новороссийск сдали без боя, и эту самую катастрофу устроили Белой армии знаете кто? Такие, как вы!
— Что? — вскинулся было Горецкий, но тут же бессильно опустил голову на грудь.
— Не делайте вид, что мертвецки пьяны, — угрюмо пробормотал Борис, — я все равно не поверю.
— Катастрофу армии устроил свой же собственный Генеральный штаб, — заговорил Горецкий хрипло.
— Вот именно, а вы — представитель этого самого штаба. Все время, что я служил у вас, мы все куда-то ездили, что-то передавали, о чем-то договаривались… И вот результат! Вы — представитель военного управления при Особом совещании. И что, черт побери, думал ваш шеф, генерал Лукомский?
— Эти генералы, они думали только о своих амбициях, — слабо защищался Горецкий.
— Все можно простить — нерешительность, плохой расчет. Деникин, да и остальные не представляли себе, когда учились в академиях, что будут когда-нибудь воевать против русских же. Но никогда, слышите — никогда армия не простит генералам Новороссийска. Бросить лазареты с ранеными! Допустить, что казаки оказались почти все в плену! Конечно, они сами метались, митинговали, и вообще кубанские казаки ненадежны, но куда же ваше-то ведомство смотрело! А где вы собираетесь брать лошадей для новых сражений, если они все остались в Новороссийске? А орудия, пулеметы?