Потом он потянул Антона за рукав тулупа и оперся об его плечо.
— Ну-ка!..
Антон рассказывал потом, что, когда салтыковский дворянин оперся об его плечо, у него было такое ощущение, будто на плечо к нему вспрыгнула большая лягушка, — хоть на нем и был тулуп, и вспрыгни к нему в самом деле лягушка, он этого не заметил бы через тулуп.
Антон очень хорошо знал, кого это среди ночи привезли к его господам.
Старый боярин уж давно хворал, а сегодня у него поднялась икота с самого утра. И в доме оттого, что боярин, лежа у себя на постели, икал так громко, как не икают обыкновенно здоровые люди, стало жутко…
И потому привезли этого дворянина, Молчанова по фамилии, долго жившего в Польше и научившегося там ведовству по черным книгам.
Там, в Польше, Молчанов и бороду обрил, как нарочно: чтобы видели все его тонкие губы и острый подбородок.
Антон плевался, когда рассказывал в людской избе про то, какие губы у Молчанова и какой подбородок. И видно было, что ему действительно противно вспоминать про этот голый подбородок, и он плюётся не потому, чтобы показать, как ему противно, а оттого, что во рту собирается слюна, как когда в рот возьмешь что-нибудь кислое или горькое.
Он проводил Молчанова от саней до сеней господского дома и оставил его там стучаться в дверь, как он хочет. А сам ушел к сараю помочь распрягать лошадей возчику.
Возчика звали Никифор.
— Никишка! — окликнул он возчика, подходя к сараю. — Ты тут?
Под сараем было темно.
— Тута! — сказал Никифор из-под сарая.
Антон громко, на весь двор, плюнул.
— Тьфу!
— Да уж что и говорить, — отозвался Никифор, очевидно, поняв его очень хорошо, хоть он и не сказал ни слова, а только плюнул.
Глава II.
Дверь Молчанову отворил молодой человек, круглолицый, румяный, с русыми в мелких завитках, как у барашка, волосами на голове и с серебряной в виде колечка серьгой в ухе.
На нем была красная рубашка с очень высоким, почти до ушей воротом, расшитым бисером и туго охватывавшим полную белую шею. И, может быть, оттого так румяны, почти красны, были круглые, немного вздрагивающие, когда он ходил, щеки у молодого человека, что тесный с бисерным шитьем ворот его рубахи более, чем следовало, туго стягивал ему шею.
Все на этом румяном докрасна лице было кругло: подбородок, от полноты уже начинавший двоиться, щеки, нос… И глаза были серые, без ресниц и бровей и немного тоже словно от натуги вытаращенные.
Молчанов сперва принял было его за хозяйского сына, так как слышал, что хозяйский сын слывет на Москве красавцем не из последних. На его взгляд молодой человек вовсе не был красив. Мужскую красоту он понимал по-иному. Но он прикидывал московскую мерку…
При полноте своей, при круглых своих плечах и мягких белых пухлых руках с короткими пальцами, молодой человек был очень вертляв и подвижен, хотя и казался с первого взгляда сырым, вялым, как зарумянившийся только сверху, но не пропечённый как следует и немного расползшийся, оттого что его рано вынули из печи, пшеничный каравай.
Молчанов вернулся в Москву совсем другим человеком, чем из неё уехал.
Боярскому холопу Антону было противно видеть его голый; подбородок.
А Молчанову было противно смотреть, с какими вывертами, потопывая сафьянными сапогами, заложив одну руку за спину ладонью наружу, прохаживались где-нибудь в Кремле в приказных передних или в сенях у больших бояр вот такие молодые люди похожие на сдобные лепешки, в которые не пожалели положить ни сахару, ни масла, ни сметаны, чтобы потом было на что и самим порадоваться, и чужим людям, заморским гостям показать.
Молодой человек оказался совсем не хозяйским сыном, а таким же приживателем из дворян, каким был и сам Молчанов.
Когда он отворил дверь и посторонился, чтобы его пропустить, Молчанов увидел большую квадратную комнату с низким из еловых бревен потолком и двумя маленькими окошками по одному в каждой стене, выходившими, как можно было предполагать, на двор. В двух других стенах были двери.
Посредине комнаты была печь, сложенная на голландский образец, без лежанки, облицованная изразцами и с медным круглым, очень большим, чуть не в тарелку величиною, отдушником.
Впрочем, и сама печь была велика, и голландского в ней, пожалуй, был только этот медный отдушник… Клал печь, должно быть, свой печник, может быть, видевший голландские печи, а может быть только о них слыхавший. И потому у него так и вышло не совсем ладно. Как немецкий кафтан, сшитый московским швецом… И пуговицу к этому кафтану, этот медный отдушник, тоже пришили, лишь бы было ее видно издали и можно было бы по ней одной узнать, по этой пуговице, что работа немецкая.